7. Человек из ведомости

Когда года три назад, после долгого перерыва, тиражом в 150 тысяч экземпляров вышел сборник фельетонов и рассказов Ильфа и Петрова, это было серьезным экзаменом для книги, в своем роде проверкой "на прочность". В самом деле, могут ли оперативно, "в номер", написанные фельетоны выдержать тиражи "Золотого теленка" и "Двенадцати стульев"? И вообще, какой интерес представляют для современных читателей фельетоны тридцатилетней давности, которые по самому своему характеру как будто и не предназначались для долгой жизни? Существует ведь распространенное мнение, что фельетоны жанр боевой, но недолговечный. В предисловии к сборнику Ильфа и Петрова Д. Заславский, полемизируя с подобной точкой зрения, процитировал ходячее сравнение, что фельетон похож на французскую булку. Она хороша только утром, пока свежа, а к вечеру черствеет. Сборник газетных злободневных, оперативных фельетонов Ильфа и Петрова лучшее опровержение таких взглядов. Спустя 30 лет он разошелся с такою же молниеносной быстротой, как их романы. Думается, что интерес к книге Ильфа и Петрова заключался не в одном только обаянии имени писателей. Фельетоны были написаны в полную силу, без всяких скидок "на газетность". В этом секрет их долголетия.

Для Ильфа и Петрова вообще не существовало деления на литературу высокую и низкую, большую и малую. Над фельетонами они работали со всей требовательностью романистов. "Правда" вывела сатириков на всесоюзную трибуну, необыкновенно расширила круг их читателей. То был успех. Но каждый свой успех они расценивали своеобразно - как повод еще строже взыскивать с самих себя. "Злодеи-халтуртрегеры", которые наперед все знали, все умели и, владея полным набором литературных отмычек, могли выбрасывать фельетоны, стихи, мелочишки, все одной формы и одного качества, были им глубоко ненавистны. Сами Ильф и Петров, будучи уже авторами двух популярных сатирических романов, принимаясь за очередной фельетон, и тем более за фельетон для "Правды", больше всего мучились от мысли, что ничего не знают и не умеют,- чувство, которое знакомо каждому взыскательному художнику. Не очень-то избалованные поддержкой критики, они, однако, могли всерьез огорчаться, что оставались недооцененными именно смысл и значение газетной работы, которой было отдано столько времени и сил. Даже дружески к ним расположенные люди порой недоуменно пожимали плечами: "Зачем вы это делаете? Лучше напишите опять что-нибудь смешное". Зато ободряло внимание читателей, радовал широкий общественный отклик на все их выступления в "Правде". Кем-то высказанная мысль, что после каждого нового фельетона Ильфа и Петрова в быту становилось чище, не была только красивой фразой. Это отвечало истине.

Что же характеризует фельетоны Ильфа и Петрова? Накопление сатирических красок? Да, бесспорно. Оригинальность, возросшее мастерство? И это тоже. Но вначале хочется сказать о другом. Все, что они писали до сих пор, так или иначе было связано с обличением призрачного, неустойчивого мира нэпа. Изворотливый "буржуйнуво", сумрачный подпольный миллионер, великий комбинатор и несметное множество комбинаторов мелких, ничтожных, бывший предводитель дворянства и расстрига-поп, совершенно обалдевший от навязчивой мысли о собственном свечном заводике,- это целая комическая гофманиада из времен нэпа, в "Золотом теленке" уже значительно потускневшая, отступившая перед новыми темами и образами; но в "Двенадцати стульях", в фантасмагорической "Светлой личности" и в гротесковых рассказах о жизни города Колоколамска она была еще очень сильна.

В этом смысле фельетоны и рассказы Ильфа и Петрова, начавшие появляться на страницах "Правды", знаменовали новый шаг. В "Золотом теленке" Остап Бендер мог еще заниматься выяснением своих отношений с советской властью. И только окончательно, так сказать, на собственной шкуре убедившись, что в СССР миллионеру действительно нечего рассчитывать на славу, уважение и почет, он с треском проваливался в преисподнюю. В фельетонах и рассказах 30-х годов нэпман как сатирический персонаж исчезает из поля зрения писателей, как исчез он из жизни. Развернутое наступление социализма увенчалось победами по всему фронту. Выдвинутый Лениным вопрос "Кто - кого?" бесповоротно решился в пользу социализма. Нэпманский мир канул в небытие. В последний раз Ильфу и Петрову предоставилась возможность весело посмеяться ему вдогонку в "Золотом теленке", где есть смешная символическая картинка гибели целого ковчега частников - сначала владельцев собственных шикарных магазинов, потом совладельцев скромных уголков в этих же магазинах и, наконец, вовсе рассыпающихся в прах под натиском времени.

Однако с гибелью нэпа счеты с малым миром еще не заканчивались. Это только смолоду Ильф и Петров могли наивно отождествлять его с нэпом и вместе с нэпманом даже собирались похоронить. А границы малого мира оказались шире первоначальных представлений сатириков, шире и долговечней.

Да, без дельцов нэпманского толка, без едущей по дорогам компании жуликов и пролаз чище стал воздух. Но ведь остались другие мишени. В "Золотом теленке" умер на большой дороге старый гусекрад Паниковский. Умер и был похоронен антилоповцами. А в фельетоны Ильфа и Петрова не замедлил явиться другой человек с жирным гусем под мышкой (см. фельетон в "Правде" "Человек с гусем", 1933 год). Только Паниковский был сыном официально воровского мира и нахально таскал гусей почти на глазах у владельцев, а этот был вором неофициальным и обходился без краж со взломом, растаскивая и присваивая советское имущество по протекции, по записке, добывая себе любую вещь "по блату". Сколько таких граждан из "муравьиной прослойки" пытались спекулировать на временных наших трудностях. Не случайно после "Золотого теленка" писателей сильно занимала идея нового сатирического романа. Жесткое и определенное название "Подлец" указывает, что степень сатирического накала в такой книге была бы очень велика. Вполне вероятно, что главы о Корейко в какой-то мере уже предваряли ее.

Однако, сохраняя верность постоянной, "сквозной" теме своего творчества и снова обращаясь к образам малого мира, писатели не собирались повторять идеи "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка". Хотя мысль "Подлеца" была как будто ясна, Петров говорил, что сюжет романа почти не двигался. Сам Петров объяснял это тем, что, работая над предыдущими книгами, они сильно опустошили свои прииски, так как не желали, да и не умели расчетливо и экономно расходовать запасы комических наблюдений. Но дело не только в этом. Каков он, тот подлец, который в капиталистическом мире был бы банкиром и по сюжету романа сделал карьеру в советских условиях? Как он себя ведет? Где окопался? Для ответа на эти вопросы требовалось накопление новых впечатлений. А впечатлениями писателей всегда щедро обогащала работа в газете. Во все времена газета была для Ильфа и Петрова школой жизненного и политического опыта, широко распахнутым окном в большой мир. "Гудковский" период завершился романом "Двенадцать стульев", годы сотрудничества в "Чудаке" и в других периодических изданиях - "Золотым теленком". Путь к новому роману с сюжетом "Подлеца" или с каким-то другим сюжетом и на этот раз лежал через газету. Так, кстати говоря, сам собою напрашивался ответ скептикам, пристававшим с недоуменным вопросом: "Зачем вы работаете в газете? Лучше напишите опять что-нибудь смешное". Затем и работали, что газета связывала с жизнью, помогала держать руку на пульсе, пополнять запасы смешного, подмечать хорошее и дурное. Участие в газете давно уже стало для Ильфа и Петрова органической потребностью. Они скучали без газеты и всякий раз, возвратившись в редакцию, жаждали "черновой" работы. В "Правде" они тоже не захотели пользоваться привилегией писателей-гастролеров. Старые правдисты помнят, что Ильф и Петров обращались в различные отделы с настойчивой просьбой загружать их редакционными заданиями. Они приходили в кабинет тогдашнего главного редактора "Правды" Л. З. Мехлиса на совещания командиров промышленности и ударников предприятий не только для того, чтобы послушать, о чем скажут другие. Петров часто брал слово в прениях и от имени обоих высказывал дельные предложения и замечания по существу обсуждавшихся вопросов.

Если в "правдинский" период работы Ильфа и Петрова новый роман так и не состоялся, то на это были свои причины. Длительные поездки за границу (первая в 1933 году на борту военного корабля, шедшего с визитом в Неаполь, вторая - в 1935 году в США) надолго отвлекли писателей от прежних творческих планов. По возвращении из Америки они почувствовали острую необходимость отчитаться в своих зарубежных впечатлениях. Но "Одноэтажной Америке" суждено было стать последней совместной книгой. Ильф дописывал ее, будучи уже смертельно больным.

Мы так никогда и не узнаем, какую же карьеру собирался сделать в советских условиях герой их ненаписанного романа. Но, судя по фельетонам Ильфа и Петрова, регулярно появлявшимся в "Правде" и на страницах "Литературной газеты", можем представить, каким был бы этот новый герой. Живописные ловкачи из породы Бендеров их больше не занимали. Героями фельетонов стали дельцы иного склада - угрюмые чиновники, бюрократы, черствые ханжи с каменно-бездушными ухватками Корейко, спекулянты-блатмейстеры. Как мы помним, Остап не любил протягивать лапу в госучреждения и предпочитал держаться в стороне от советской власти. А эти тем и опасны, что, принимая обличье советских служащих, работали в советских учреждениях и свои делопроизводительские окрики пытались выдать чуть ли не за советский стиль отношения к людям. Жульнической натуре Остапа был, по крайней мере, свойствен прирожденный юмор. А какое веселье могло доставлять общество Корейко? Что в нем сохранилось живого? Ильф сделал однажды запись про человека, после которого в комнате оставался один лишь азот. О персонажах "правдинских" фельетонов можно сказать то же самое. В их присутствии трудно было дышать. Таким подлецам пощечины причитались увесистые. И у нас нет оснований предполагать, что в романе рука сатириков могла ослабеть. Ведь на его страницы "просился" не просто подлец, а подлец "с масштабом", который в капиталистическом мире был бы банкиром.

Правда, в новых рассказах и фельетонах Ильфа и Петрова как будто не происходило ничего необыкновенного - ни погони за бриллиантами, ни прогулок прозрачного регистратора по улицам фантастического Пищеслава, ни баснословных передряг, в которые то и дело ввергались глупые колоколамцы. Из ежедневной редакционной почты "Правды" писатели выбирали простые житейские факты. На общем фоне поразительных успехов нашей страны во всех областях промышленности, сельского хозяйства, культуры не велик был урон от таких мелочей, как криво сшитые платья пугающих фасонов, безобразная и дорогостоящая мебель, уродующая новое жилье, халтурная книжка для малышей, дурно приготовленный обед в рабочей столовой. Но в действительности они причиняли массу огорчений и неудобств. Из-за того, что темой сатириков теперь часто оказывались разные бытовые неурядицы и досадные мелочи жизни, "правдинские" фельетоны Ильфа и Петрова не становились менее занимательными или менее острыми, а их герои менее опасными, чем Бендер или Воробьянинов. Напротив, в чем-то они оказывались куда опасней.

Михаил Кольцов, в 30-е годы много писавший на бытовые темы, в одном из своих фельетонов заметил, что такие мелочи, как починка сапог, не пустой, а важный рабочий вопрос. "А рабочий - значит партийный". Ильф и Петров на этот счет были того же мнения. Пройдя школу работы с читательским письмом в "Гудке", они-то хорошо знали, что так называемые пустяки, соединяясь вместе и дополняя друг друга, могут вырастать в отталкивающие, неприглядные явления и в тех случаях, когда за бытовыми неурядицами проглядывает всего лишь ординарная глупость и бестолковость, и когда действуют причины посерьезнее - бюрократическая косность, ханжество и рутина. Однако колючие и зубастые рабкоровские заметки, выправленные Ильфом и Петровым для четвертой полосы "Гудка", редко метили дальше обличения конкретных фактов злоупотреблений и конкретных виновников зла. Грозное требование "Под суд!" здесь напрашивалось само собой. В фельетонах для "Правды" сатирикам как будто и не так уж было важно назвать по имени и фамилии бюрократа. Им важно было обличить бюрократизм, как явление вредное, несовместимое с этикой и моралью социалистического общежития. Не случайно герои таких фельетонов, по замечанию критика Е. Добина ("Звезда", 1938, № 12), часто были лишены паспорта, индивидуальной характеристики и вместо личных имен получали общественные клички: "Человек с гусем", "Костяная нога" и т. д. Это символы рвачества, блата, равнодушия, хотя и теперь сатирики не могли отказать себе в маленьком удовольствии схватить за шиворот конкретных виновников зла. Но, осуждая черствость, беспардонность, неуважительное отношение к советским людям, Ильф и Петров по-прежнему подчеркивали, что уважение или неуважение к человеку начинается с самого малого, с повседневного, например с заколоченных изнутри парадных подъездов, с перевернутых садовых скамеек, преграждающих на ночь доступ в московские скверы. Уже в "Двенадцати стульях" писатели вышучивали головотяпов, которые сочиняют подобные правила. Это был первый набросок к портрету "служебной тумбы". Сегодня такой человек заколотил в одном месте все парадные подъезды и "закрыл" скверы, завтра - в другом, "спутал работу, сломал чьи-то чудные начинания, проник микробом в чистый и сильный советский организм".

В "правдинских" фельетонах Ильфа и Петрова все эти качества, как в фокусе, собирались в обобщенной фигуре некоего "человека из ведомости", себялюбца, не интересующегося ничем, кроме самого себя (и ближайших родственников - не дальше второго колена), связанного с коллективом исключительно ведомостью на жалованье. Образ "человека из ведомости" многолик. Это он, сделавшись неким швейным начальником, спускает "на низовку" директиву о том, чтобы платья были с бантиками. И вот между животом и грудью пришивается уродливый "директивный бантик". Это он, под именем редактора Саванарыло, ханжески требует от художника "свести на нет" грудь у девушки, изображенной на плакате, потому что грудь - это, знаете ли, неприлично. Это он, в обличье бабы-яги костяной ноги, занявшись организацией летнего отдыха трудящихся, предлагает создать для гуляющих родную производственную обстановку, вырыть в парке культуры и отдыха шахту глубиной в 30 метров и опускать туда в бадье пожилых шахтеров. Завидный проект полезного летнего аттракциона! И представьте радость отдыхающих, когда на дне шахты им еще вручат брошюру: "Доведем до общего сознанья вопросы здорового гулянья".

Но за человеком из ведомости водятся и более серьезные грехи. Он неуважительно обращается со стариками пенсионерами, отказывается уступить такси беременной женщине, которую срочно надо везти в родильный дом. К пришедшему за помощью посетителю канцелярист относится как к лицу подозреваемому, стараясь окружить его множеством формальностей. В любой области, где бы ни заводились такие черствые, безразличные люди, не исключая и среду деятелей искусства, от них был один только ущерб и сплошное огорчение. Даже в самые радостные и торжественные минуты - свадьбы, рождения ребенка, окончания романа или поэмы, когда мир кажется человеку лучше и прекрасней, - над его ухом неожиданно раздавался скрипучий голос угрюмого канцеляриста. Что может быть обычней, проще такой истории: молодой московский доктор, проводя свой отпуск на берегу Черного моря, влюбился в юную одесситку, женился на ней и привез в Москву. Но дальше на сцену явилась костяная нога, и все оказалось фантастически сложно. Люсю не разрешали прописать в Москве. После долгих мытарств доктор схватил жену за руку и привел в милицию.

" - Вот,- сказал он, показывая пальцем на жену.

- Что вот? - спросил его делопроизводитель, поправляя на голове войлочную каску.

- Любимое существо.

- Ну и что же?

- Я обожаю это существо и прошу его прописать на моей площади.

Произошла тяжелая сцена. Она ничего не добавила к тому, что нам уже известно.

- Какие же еще доказательства вам нужны? - надрывался доктор.- Ну, я очень ее люблю. Честное слово, не могу без нее жить. И могу ее поцеловать, если хотите.

Молодые люди, не отводя льстивых взоров от делопроизводителя, поцеловались дрожащими губами. В милиции стало тихо. Делопроизводитель застенчиво отвернулся и сказал:

- А может, у вас фиктивный брак? Просто гражданка хочет устроиться в Москве?

- А может быть, не фиктивный? - застонал "счастливый" муж.- Об этом вы подумали? Вот вы за разбитое стекло берете штраф, а мне кого штрафовать за разбитую жизнь?"

Если попытаться одним словом определить характер и поведение костяной ноги, самым точным будет, пожалуй, слово "равнодушие". Ильф и Петров всем сердцем ненавидели равнодушие и все, что с ним связывалось. Этим словом назван один из самых сильных их фельетонов. В свое время он взволновал миллионы читателей "Правды". В нем писатели заклеймили равнодушного подлеца из числа тех, которые "просились" в будущий роман: "По своей толстовочной внешности и подозрительно новеньким документам он - строитель социализма (хоть сейчас к фотографу!), а по внутренней сущности - мещанин, себялюбец и собственник".

А разве изделия ленивого ума и небрежных, равнодушных рук - эти мужские костюмы одинакового фасона и "цвета чистого траура на небогатых похоронах", эта тяжеловесная нарпитовская пища, явно рассчитанная на какой-то отвлеченный, обезличенный желудок,- не оборотная сторона грубого, неуважительного, равнодушного отношения к человеку, к его законным требованиям и претензиям? Конечно, равнодушие, как писали Ильф и Петров, тонет в большой океанской волне социалистического творчества, потому что равнодушие маленькое явление. Маленькое, но подлое! И оно кусается. Вспомните хотя бы двух обаятельных молодых людей из фельетона "Директивный бантик". Они познакомились на пляже, тут же объяснились в любви, а облачившись в жесткие и тяжкие одежды Москвошвея, не признали друг друга в этих ужасных доспехах. Не признали и навсегда разошлись в разные стороны. В те годы газеты часто писали о скверном качестве одежды, уродующей советского человека. Ильф и Петров только сатирически заострили тему, рассказав, как жестоко пострадали симпатичные молодые люди из-за равнодушия ведомственных закройщиков. Правда, это случай менее драматический, чем с роженицей, когда под угрозой находилась жизнь человека. Эпизод на пляже кажется комической фантазией, водевильным недоразумением. Но вывод и тут напрашивался серьезный. На золотом черноморском песке сатирики разглядели след костяной ноги и очень остро, в смешной гротесковой форме, подняли вопрос о равнодушии.

Да так ли уж и велико было сатирическое заострение? Критики справедливо отмечали, что многие фельетоны Ильфа и Петрова строились на приеме сатирической гиперболы, доведенного почти до абсурда, смешного преувеличения. Однако поступки человека из ведомости часто сами по себе были уже так нелепы, что писателям незачем было прибегать к гиперболе. Молодые влюбленные, приходя в загс "расписываться в собственном счастье", могли увидеть на стене укоризненный плакат: "Поцелуй передает инфекцию", рядом адрес похоронного бюро и заманчивую картинку, где были изображены в тысячекратном увеличении бледные спирохеты, бойкие гонококки и палочки Коха. В углу красовалась искусственная пальма в зеленой кадушке. Этот кошмарный интерьер не был выдуман писателями. Как говорили о таких случаях Ильф и Петров, "выдумать можно было и посмешней". А они только описали интерьер, который выдумала баба-яга костяная нога. Из статьи Сергея Львова "Заметки, сделанные в загсе" (журнал "Знамя", 1959, № 6) мы узнаем, что факты, смахивающие на гротеск, явились лишь иллюстрацией к брошюре "Загс в борьбе за новый быт (Памятка практическому работнику)", изданной в 1931 году. Ее составители так примерно себе и представляли образцовый уголок для венчания.

Воюя с бюрократом и себялюбцем, с человеком преувеличенной осторожности и лишенной смысла строгости, с Горилло и Саванарыло, с безмятежной тумбой и хладнокровной костяной ногой, представляющими себе жизнь в одном измерении, не знающими ее глубины и объема, Ильф и Петров не уставали напоминать, что правило, которое делает жизнь советских людей неудобной и "которое выглядит нужным и важным только на канцелярском столе, рядом с чернильницей, а не с живыми людьми", следует поскорее отменить, пересмотреть, улучшить, потому что его, без сомнения, создала костяная нога. Это должно быть так же ясно, как и то, что обед должен быть съедобным, костюм красивым и, представьте, даже элегантным, а служащий в родильном доме, отвечающий на расспросы взволнованного отца, как чувствует себя молодая жена и принял ли грудь новорожденный,- ласковым и вежливым. "Так легко, так просто! Немножко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, не научно, но полезно".

Когда Ильф и Петров писали фельетон "Равнодушие", они очень жалели, что не удалось установить номера машин, пассажиры которых отказались помочь беременной женщине и доставить ее в родильный дом, жалели, что нельзя уже собрать всех этих черствых людей в Колонном зале Дома союзов и судить всей страной, с прожекторами и микрофонами-усилителями. А если бы показательный процесс все же состоялся? Вероятно, Ильф и Петров не колеблясь взяли бы на себя обязанности общественных обвинителей. Говорят, Петров был человеком исключительной душевной мягкости. О болезненной застенчивости Ильфа друзья рассказывали анекдоты. Евгений Петров однажды даже сделал такую запись: "Мы неизменно отказывались от участия в вечерах, концертах. В тех редких случаях, когда мы все-таки выступали, мне приходилось читать, а Ильф выпивал всю воду из графина. При этом он страшно мучился и говорил, что безумно устал. И это была правда. Его тяготило многолюдное общество". Но, я думаю, верно заметил Илья Эренбург: "Евгений Петров был слишком добр, чтобы глядеть равнодушно на зло". А Лев Славин со своей стороны свидетельствует: "Да, Ильф был мягок, но и непреклонен, добр, но и безжалостен". Сталкиваясь с бесчестьем, с чем-то уродливым в жизни, оба они буквально преображались и тогда уже не скупились на самые резкие и осуждающие слова, даже в самой большой аудитории.

Стержень всякого по-советски усвоенного правила Ильф и Петров усматривали в сердечном и внимательном отношении к людям, чуткость и отзывчивость считали нормой поведения советского человека, а счет за разбитые сердца, за грубо остановленные движения души предъявляли костяной ноге с настоящей гражданской страстностью. Остроумно и темпераментно они доказывали во всех своих фельетонах, что многогранная и многоцветная жизнь советского общества ни в чем не терпит равнодушия. "Если жизнь солнечная, то и цвет одежды не должен быть дождливым". Унылое убранство загсов, допотопные бабушкины буфеты и диваны, костюмы - все одного фасона и, по ироническому замечанию сатириков, "огромного разнообразия цветов" (черного, черно-серого, серо-черного, серовато-черного, грифельного, аспидного, наждачного, цвета передельного чугуна и т. д.) - все это так же несовместимо с эстетикой советского быта, с заботой о воспитании вкусов (потому что вкус зависит и от того, что мы носим, что покупаем, что можем выбрать), как с представлением о красоте новых человеческих отношений несовместима "безмятежная тумба". В сущности говоря, она ведь тоже вещь безобразная, неповоротливая, ненужная в советском доме, как бабушкин буфет, да к тому же еще и очень вредная.

И. Ильф в рабочем кабинете

Некоторые конкретные факты, в свое время заставлявшие негодовать Ильфа и Петрова, и по сей день еще не утратили злободневности. Перечитайте сегодняшними глазами фельетон "Костяная нога". В организации работы загсов многое за эти годы изменилось к лучшему. Где тот чудак, который нынче станет пользоваться советами авторов брошюры "Загс в борьбе за новый быт"? Но ведь и сейчас еще раздаются справедливые сетования на то, что в загсах не очень чисто, не очень светло и не так чтобы очень уж весело. В заметках, которые четверть века спустя делал в загсе Сергей Львов, говорилось, что будничная, неторжественная процедура регистрации браков часто обескураживает молодых супругов и что фельетон Ильфа и Петрова никак не назовешь перевернутой страничкой из истории загсов. Впрочем, когда пишешь о фельетонах Ильфа и Петрова, вспоминаешь не столько факты. За три десятилетия факты могли ведь и устареть. И слава богу, если устарели или начинают стареть. Это значит, что сама наша жизнь ушла далеко вперед, что в ней совершилось множество хороших перемен. Не устарела благородная тенденция фельетонов, их общая направленность.

Сейчас, когда партия практически поставила задачу - дать больше материальных и духовных благ людям - строителям коммунизма, такие фельетоны Ильфа и Петрова помогают в сегодняшней борьбе. С какой настойчивостью писатели воспитывали вкус к истинно прекрасному и нетерпимость к безвкусице, к пошлым изделиям маленьких людей из маленького мира, с какой кипучей энергией стремились переносить в наш быт все хорошее, полезное, что наблюдали дома и находили, путешествуя за границей. А как они беспокоились о том, чтобы живое, нужное дело не уничтожилось, не извратилось, попадая в ленивые и равнодушные руки.

Однажды, загоревшись идеей дневной гостиницы, Ильф и Петров написали специальный фельетон, убедительно доказывая, что такие учреждения, одновременно являющиеся и комбинатами бытового обслуживания, могут сыграть большую культурную роль, если только по-настоящему взяться за их организацию. Но, перечислив, что должно быть в дневных гостиницах, они добавляли: "есть не менее важное, чего там быть не должно". В ванной или в душевой "не надо цветов, малахитовых колонн и барельефов, изображающих процессы купания. Главное место должен занимать самый процесс купания".

Это ироническое пожелание стало у Ильфа и Петрова даже своеобразной формулой. Сатирики не раз пользовались ею в различных вариантах, выступая против всяких бездельников, занятых "парадным втиранием очков". В фельетоне "Веселящаяся единица" они высмеяли кампанию борьбы за здоровое гуляние при блистательном отсутствии самого гуляния; в фельетоне "Для полноты счастья" избрали своей мишенью анекдотического заведующего клубом, который, решив уничтожить пыль и грязь, увеличил не число веников, швабр и пылесосов, а количество плакатов, воззваний и увещеваний. Все это, по мнению Ильфа и Петрова, тоже было одним из проявлений равнодушия, безразличия к порученному делу, желанием скрыть под видом бурной деятельности глубокую пассивность, создать видимость работы без всяких признаков какой-либо работы. Поднимая в фельетоне "Дневная гостиница" вопрос о чистоте, Ильф и Петров заранее предвидели ответ: "Опоздали, скажут соответствующие люди, приставленные к этому животрепещущему вопросу. По линии чистоты уже обнаружены сдвиги, расставлены вехи, проведены в жизнь великие мероприятия, каковыми являются всероссийская конференция дворников или, например, принудительная санобработка, введенная в красивейших южных городах нашего Союза".

- Но это же чепуха, товарищи,- замечали фельетонисты.- Для того, чтобы подметать улицы, нужны только две вещи - метла и желание работать. А не поездки, протоколы и не болтливая конференция работников метлы!

Канцелярский язык оппонентов Ильфа и Петрова уже в себе самом содержал элементы разоблачения. Так изъяснялись люди, склонные потопить в бюрократических затеях всякое полезное и необходимое дело. И в других своих фельетонах сатирики охотно прибегали к пародированию бюрократического стиля. Иногда это была своеобразная комическая игра. Принимаясь описывать сугубо канцелярским языком вещи интимные и тонкие, они создавали смешную словесную "чересполосицу": "Очень трудно покорить сердце женщины. А ведь чего только не делаешь для выполнения этой программы". Но чаще пародирование бюрократического стиля талантливо связывалось с главной задачей - обличения самих бюрократов. Заведующий столовой, который решил заменить общепонятное выражение "накормить посетителя" бюрократическим "охватить едока", а обедающих называет не иначе как "едоцкими единицами", занят главным образом философским обоснованием своей работы. От чисто практических задач - приготовления вкусной и разнообразной пищи - он всячески уклоняется. А разве насмешка над "скучными идеологами отдыхательного дела", для которых лето является всего лишь отрезком времени, предназначенным для титанической борьбы за здоровое гулянье, не содержится в первых же строках фельетона "Веселящаяся единица"? Помните, каким смешным диссонансом врезается в поэтическую картинку московского лета ведомственный бюрократический слог безмятежной тумбы. Недаром эти строки часто приводятся в исследованиях о языке советской сатиры как пример удачного комического использования речевых штампов:

"Вернемся к лету.

Было такое нежное время в текущем бюджетном году. Был такой волшебный квартал - июнь, июль, август, когда косили траву на московских бульварах, летал перинный тополевый пух и в чистом вечернем небе резались наперегонки ласточки.

И, ах, как плохо был проведен этот поэтический отрезок времени!"

В своих фельетонах и рассказах Ильф и Петров по-прежнему много внимания уделяли искусству и литературе. Постепенно из этих остроумных, оперативных выступлений на темы литературной жизни у них составились два больших цикла - "Искусство для главискусства" и "Под сенью изящной словесности", по поводу которых А. Роскин в свое время заметил, что они с успехом заменяли бестемпераментные статьи иных присяжных критиков. Высказывалось даже мнение, что фельетоны об искусстве вообще важнейшие в сборниках Ильфа и Петрова, что здесь авторы проявили наибольшую осведомленность и знание предмета во всех его деталях. Такое утверждение вряд ли справедливо. Если говорить о главной, магистральной теме, то ее определяли такие фельетоны, как "Равнодушие", "Костяная нога", "Директивный бантик", "Безмятежная тумба", "Веселящаяся единица". А фельетоны об искусстве как бы непосредственно продолжали и развивали основную тему. Черствость, равнодушие, канцелярские нравы Ильф и Петров так же свирепо преследовали в среде литераторов, как и в любой другой. Литературный гарпунщик, который, бесцеремонно расталкивая плечами неповоротливых и мечтательных бегемотов, шумно продирался к водопою, действовал не менее нагло, чем приобретатель с протянутой рукой из фельетона "Человек с гусем". Такому литературному добытчику рукописи были нужны, как опытному взломщику несгораемых касс нужен автогенный аппарат.

Рапповские методы руководства литературой, с крикливыми призывами "огреть поленом по хребту" и попытками все заранее регламентировать, сильно смахивали на деятельность костяной ноги. И сатирики высмеивали такие критические "ухватки" рапповцев с позиций своих фельетонов о "человеке из ведомости", который придерживался в отношениях с людьми лишь бессмысленной строгости. Впрочем, "поцелуйный обряд", "великопостный дух смиренномудрия, терпение и великое чувство люб-ве" чрезмерно благодушных литераторов к посредственным произведениям они отвергали не менее решительно. Их собственные убеждения отличались высокой принципиальностью. В начале 30-х годов, когда вся наша страна жила подвигами челюскинцев и гордилась их стойкостью, Ильф и Петров призывали в делах литературных проявлять "арктическое мужество". Эта формула тогда была общепонятной. Уточняя свою позицию, сатирики добавляли: не делать в литературе скидок на знакомства, не понижать требований, не давать льгот за выслугу лет, если они не подкреплены значительными делами. Сатирики хорошо знали цену дутой славы и боялись ее. Это им принадлежат прекрасные слова, адресованные к советским писателям: "Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной".

Фельетоны Ильфа и Петрова и сегодня остаются в строю, живые среди живых. Им рано покрываться архивной пылью. Да и сами сатирики разве не рвались "в завтра, вперед", уже три десятилетия назад предлагая подумать о запросах завтрашнего дня, его масштабами мерять людей, их чувства и поступки. Они говорили: "Чем ближе подходит страна к осуществлению мечты, которая веками томила человечество, чем яснее рисуются очертания нового общества... тем строже становятся люди к самим себе, тем больше обостряются их зрение и слух, тем ответственнее делается работа каждого - от уборщицы метро, гоняющейся за пылинкой, до директора металлургического завода, руководящего десятками тысяч рабочих и сотнями инженеров. И тем досаднее становится каждая помеха, тем противнее делается всякая глупость".

Белинский однажды заметил, что поэт не может не отразиться в своем произведении как человек, как характер, как натура - словом, как личность. Личность Ильфа и Петрова тоже просвечивает в их фельетонах,- личность писателей, которым глубоко ненавистно все то, что любят герои их сатиры. Эта живая субъективность всегда придавала эмоциональную силу их выступлениям, делала разящим юмор. Они были очень большими патриотами, очень честными советскими писателями, чтобы с равнодушием говорить о плохом,- с равнодушием, которое Ильф и Петров сами же тысячу раз заклеймили в своих фельетонах. Чем яснее рисовались очертания нового общества, тем отвратительней было встречать дураков и бюрократов, наблюдать их тошнотворную деятельность. Читая фельетоны Ильфа и Петрова, мы понимаем, что им это действительно было "нестерпимо", "почти физически больно".

Но, смело взяв на себя обязанности сатириков, они не сделались хмурыми, желчными, болезненно раздражительными людьми, уставшими от своих тяжелых и часто неблагодарных обязанностей. Современники запомнили их деятельными, энергичными, влюбленными в Советскую страну, в ее успехи, в ее замечательных людей. Участвуя в заграничном плавании кораблей Черноморского флота, самые проникновенные и даже растроганные слова, несколько неожиданно для писателей-сатириков, Ильф и Петров посвятили советским морякам. С гордостью они писали в "Правде", что таких выдержанных, культурных и порядочных, в лучшем, рыцарском смысле этого слова, моряков могла воспитать только Советская страна. А как искренне они потешались над иностранными журналистами, которые не хотели верить, что с советских кораблей в порты сходили не кадеты, не гардемарины и даже не переодетые командиры, а рядовые краснофлотцы. Подвиг челюскинцев, исполненное достоинства поведение краснофлотцев, громадные, светлые цехи первенцев пятилетки, насыщенные ультрасовременным оборудованием,- были в глазах Ильфа и Петрова явлениями одного порядка. Это было то новое, что повсеместно становилось реальностью, бытом, вселяя непререкаемую веру в наши успехи, в то, что мы все преодолеем, что иначе и не может быть. Очень хорошо говорил несколько лет назад Юрий Олеша на вечере памяти Ильфа:

"Жизнь, которую они оба так любили, советская жизнь - тогда вступала в свой расцвет. И эти две фигуры - праздничные, нарядные, на редкость привлекательные, чистые и очень порядочные - кажутся мне движущимися на фоне наших строек, дымящихся заводов, колхозных полей, гаваней. Они участвовали в этой стройке деятельно, яростно, темпераментно, как люди, побившиеся об заклад, что выйдет".

все проститутки Волгограда