Последние часы (И. Исаков)

Евгения Петрова настолько хорошо знают и любят у нас и за рубежом, что было бы нескромностью с моей стороны пытаться нарисовать портрет этого обаятельного человека, писателя, коммуниста и участника Великой Отечественной войны.

Если я все же рискнул предложить свои воспоминания о нем для мемориального издания, это можно оправдать только тем, что мне пришлось несколько последних часов жизни Евгения Петровича пробыть рядом с ним и видеть его в центре трагических событий, волновавших в те дни всех советских людей.

Речь идет о судьбе Севастополя и лидера "Ташкент", на котором Петров участвовал в прорыве блокады на пути из Новороссийска в Крым и обратно.

Неизбежность и обязательность цензуры во время одного из наиболее тяжелых периодов войны была естественной. Но, делая свое дело, цензура закрыла от советских читателей плотной завесой многие мысли и чувства писателя о виденном и пережитом в июньские дни 1942 года. Та же цензура схоронила виденное и пережитое спутниками Петрова, которые находились вместе с ним на лидере "Ташкент", в Севастополе, в Новороссийске, Краснодаре и, наконец, при перелете в Москву, который оказался для Евгения Петровича роковым.

Только в самые последние годы в литературе мемуарного и исторического характера появились некоторые отрывочные упоминания о событиях тех дней, которые в свое время были известны только немногим свидетелям^*.

^* (В качестве примера можно привести брошюру И. И. Азарова "В боевых походах", выпущенную в 1961 году в Библиотечке журнала "Советский воин".)

После первой зимней кампании мы твердо знали, что гитлеровский план так называемого "блицкрига" полностью провалился. Еще большим открытием, особенно неожиданным не столько для советских войск, сколько для немецких полчищ, увлеченных на восток, явился разгром их главной ударной группировки под Москвой.

Оказалось, что вермахт, прославившийся сравнительно легкими победами на Западе, умеет не только отступать по плану, но и беспорядочно бегать на сотни километров, чтобы избежать массового пленения. При этом Геббельсовы ссылки на мороз и на общность судеб гитлеровских дивизий и наполеоновской армии не вызывали доверия даже в глухих немецких деревнях.

И все же, несмотря на историческую победу и вызванный ею подъем, к началу кампании 1942 года тревожные мысли беспокоили многих из тех, кто знал обстановку.

Враг был еще очень силен. И поскольку ему необходимо было спасать не только военный престиж Гитлера и германского генерального штаба, но и политическое лицо всей системы фашистского рейха, фюрерами всех рангов были приняты чрезвычайные меры по формированию новых дивизий. Были выжаты соки из сателлитов и мобилизована вся индустрия покоренной Европы, с расчетом, что успех следующего броска на Восток поможет восстановить репутацию вермахта и не только ободрит растерявшихся союзников Гитлера, но и устранит сомнения выжидавших соседей (Турция, Швеция) и осторожность политических союзников (Япония, Испания).

И хотя наш народ напрягал все силы в тылу, бойцы самоотверженно дрались на фронте, а партизаны - за линией фронта, хотя генеральный штаб, готовясь к новому активному отпору, учитывал опыт первого года войны,- у Советской Армии все еще не было необходимого преимущества в силах и средствах ни на земле, ни в воздухе, ни на море.

Нужно ли напоминать, что именно в этот критический период союзники СССР действовали наименее эффективно, ограничиваясь посулами и восторгами по поводу стойкости нашего народа и армии.

Беспримерный героизм защитников Одессы и еще большая стойкость гарнизона Севастополя задержали продвижение правого фланга южной группы германских войск, наступавших вдоль побережья Черного моря. И несмотря на то, что были сорваны все сроки выхода армии захватчиков к Волге и Кавказу, для защитников Северо-Кавказского направления весна начиналась очень неблагоприятно. Воспользовавшись ошибками командования Крымского фронта, немцам удалось 8 мая внезапным ударом прорвать наши боевые порядки на Керченском полуострове и к концу месяца захватить Керчь.

Теперь Крым был в руках армии Манштейна, и, помимо угрозы возможного форсирования пролива для высадки на Таманском берегу, значительно ухудшилось положение гарнизона СОР (Севастопольского оборонительного района).

Срочный вызов по поводу предложений командования фронтом и адмирала Октябрьского, остававшегося в Севастополе, привел меня в начале июня в Москву.

Уже в третий раз с начала войны мне пришлось прилетать по вызову в столицу, и время здесь неизменно протекало по своеобразному стандарту. Гостиница "Москва" - предварительный доклад тогда еще генерал-полковнику Василевскому и адмиралу Кузнецову, затем доклад в Кремле - и опять гостиница, до отъезда на аэродром с рассветом следующего дня.

Так было и в этот раз.

Гостиница "Москва" была в ту пору своеобразным штабом писателей-фронтовиков, работавших в "Правде", "Известиях" или в "Красной звезде". Затемненные, неуютные в то время номера "Москвы" нужны были этим людям только для того, чтобы созвониться с редакциями и написать в человеческих условиях то, что накопилось, наболело и что не укладывалось в листки блокнота, коробившегося на ящике из-под гранат, в блиндаже.

Почему-то тогда преобладало мнение, что военные корреспонденты пишут, обращаясь преимущественно к миллионам трудящихся, обеспечивающих фронт своей работой в тылу. Очевидно, в какой-то мере это так сначала и было. Но очень скоро оказалось, что бойцы в дотах, дзотах и в траншеях переднего края тоже с нетерпением ожидают прихода московских газет, и не из интереса к сенсационным материалам, а стремясь уяснить себе смысл исторических событий, участниками которых они являются. С другой же стороны, военные корреспонденты стремились лично видеть самые острые моменты борьбы, побывать там, где шла боевая работа, страда пехотинцев, летчиков и моряков, "побывать в их шкуре", с тем чтобы лучше понять их психологию, настроения, их волю к победе, мечты...

Ради достоверности каждого слова, ради возможности свидетельствовать перед всем миром правду о войне, наконец, ради морального права говорить от имени советского солдата многие из фронтовых писателей рисковали жизнью, и не всегда в тех случаях, когда этого требовал хладнокровный расчет. Нелегко ведь рассчитывать и взвешивать каждый свой шаг, находясь в горячее время в составе боевых порядков.

А ведь война только разгоралась.

И никто из тех, кто встретился в этот июньский вечер в гостинице "Москва", не думал, что следующий, кому предстоит дорого заплатить за стремление все увидеть и все понять, находится среди нас.

Во многом схожий со своими собратьями, особенно по целеустремленности и сознанию ответственности перед народом, Евгений Петров казался только более порывистым и нетерпеливым.

Услышав несколько кратких рассказов об удивительных делах защитников Севастополя и об условиях, в которых приходится перебрасывать для них пополнения и вывозить раненых на миноносцах, самолетах и подводных лодках, Петров мгновенно загорелся желанием сейчас же, немедленно лететь в Краснодар. И, конечно, с тем, чтобы потом пробираться дальше, в Севастополь.

Несмотря на то, что записные книжки его были полны нереализованными замыслами в связи с последней поездкой на Северный фронт, он решил бросить все. С этого момента ему все и всё мешало, и он чуть не насильно увлек меня двумя этажами выше, в свой номер.

Здесь, с почти мальчишеской гордостью показав трофейный автомат, подаренный ему на фронте (он лежал у него в среднем ящике письменного стола), Евгений Петрович снова стал горячо убеждать взять его утром в самолет. При этом он хватал меня за плечи, обнимал, пытался угощать, клялся выполнять все ограничительные требования и, еще не добившись согласия, стал укладывать белье в маленький чемоданчик.

Наконец условились, что без командировочного предписания от Главполитуправления Петрову лететь нельзя. Насчет же поездки в Севастополь решили добиваться согласия командующего фронтом, на месте.

Так или иначе, но, преодолев или обойдя несколько препятствий, Евгений Петрович появился через сутки на аэродроме, притащив какую-то бумагу со штампом, которую он успел достать только потому, что Генеральный штаб задержал мой вылет на сутки.

Летели мы в Краснодар, через Сталинград, но о полете я ничего не помню, так как отсыпался после Москвы и, в предвидении черноморских дел, так крепко, что даже необыкновенно оживленный спутник не мог мне помешать.

В Краснодаре, еще не осмотревшись, Евгений Петрович начал с просьбы (если не с требования!) разрешить ему отправиться в осажденную Главную базу Черноморского флота.

Нелепо сейчас говорить о каких-либо предчувствиях, тем более что погиб Петров не под Севастополем. Но вероятность такой гибели была очень велика, так как именно в этот период черноморцы потеряли подряд несколько кораблей из числа блокадопрорывателей. Поэтому вся хитрость заключалась в том, чтобы отдалить путешествие писателя в Севастополь до улучшения обстановки.

Пришлось очень скупо рассказать об общем положении в Крыму, на Тамани и в Азовском море после падения Керчи, о чем, по понятным соображениям, Совинформбюро не делало никаких сообщений.

В этот период по ряду признаков можно было ждать десанта на Таманский полуостров как из Керчи, так и из Мариуполя; знали мы и о намерении фашистской южной группы армий еще раз прорваться к Ростову и форсировать Дон.

Петрову были предложены на выбор очень интересные участки фронта, однако он настаивал на своем, пока же согласился съездить в Новороссийск, очевидно рассчитывая проскочить в Севастополь без разрешения начальства.

Сначала всем нам казалось, что настойчивость Петрова отчасти объясняется тем, что он до конца не представляет себе всех сложностей, риска и опасностей, которым подвергаются блокадопрорыватели.

Ведь в штабах и политотделах, вместо терминов "прорвался" или "форсировал с боем" можно было слышать лишь фразы: "Ташкент" возвратился из Севастополя и вывез столько-то раненых..." Или: "Вернулась из Главной базы "малютка №...", доставив туда боезапас и авиабензин..."

Профессиональная традиция состояла в том, чтобы избегать громких фраз, и непосвященному трудно было понять подлинное значение слова "возвратился". А если один из кораблей не возвращался из похода, то об этом вовсе не говорили с непосвященными и не сообщали в открытых сводках. Таким образом, общая картина морских коммуникаций с блокированной базой со стороны выглядела довольно спокойно.

Но когда Евгений Петрович возвратился в Краснодар из Новороссийска, где он сам видел "благополучно прорвавшиеся" корабли и подводные лодки, говорил с матросами и офицерами, настойчиво выпытывая у них все детали операций, и где, наконец, член Военсовета ЧФ И. И. Азаров разъяснил ему обстановку в самом Севастополе, предположение о недостаточной осведомленности Петрова отпало^*.

^* (Позже это подтвердилось, когда был опубликован его очерк "Севастополь", датированный 25 июня 1942 г. Это значит, что за сутки до выхода в море на "Ташкенте" в полевой сумке (с которой он не расставался) уже лежала готовая корреспонденция об исключительно тяжелом положении Севастополя на двадцать первый день штурма, являвшаяся сводкой собранных им сведений. Причем надо помнить, что наиболее драматическую информацию Е. Петров не мог привести по цензурным условиям.)

И вот тогда полностью раскрылся не только характер Петрова, но и его понимание своего профессионального долга. Информация от уцелевших людей, полученная на палубе корабля, трубы и надстройки которого были продырявлены осколками, а стволы зениток покрыты обгоревшей краской,- эти живые и образные рассказы, которые отбили бы охоту у многих поглядеть своими глазами на "прорыв блокады", еще больше укрепили желание Евгения Петровича во что бы то ни стало попасть в Севастополь.

Не хочется вспоминать последний разговор с ним перед выходом в море. Разговор был тягучим, нудным и неискренним по моей вине, так как самого серьезного довода нельзя было сказать вслух именно ему, Петрову. А он упорно добивался своего, и не столько логичностью доводов, сколько обезоруживающей искренностью. Что же касается разговора о риске, то его он вообще не принимал и, выслушивая наши предостережения, злился, так как считал, что обязан рисковать, когда это нужно для дела.

Помирились мы, только когда он дал честное слово не сходить с корабля и возвратиться обратным рейсом на нем же.

- Но ведь это означает только одну ночь? Что же я успею увидеть?

- Даже меньше... Всего два или три часа в Севастополе, но вы увидите все!

Только потом он понял значение этого малоубедительного посула.

Забегая вперед, надо сказать, что, по рассказам командира "Ташкента" и по заверениям самого Евгения Петровича, он сходил с корабля лишь на импровизированный причал и прилежащий край берега, где складывались выгружаемые ящики с боезапасом и стояли рядами носилки с ранеными, ожидавшими эвакуацию на Большую землю, так что данное слово он сдержал. Но "послушание" Петрова объяснялось просто - наблюдать происходящее было выгоднее всего, оставаясь на лидере и поднявшись на мостик, откуда открывалась панорама ночного штурма осажденной крепости.

Но вернемся к рассказу.

На каком именно корабле Петрову идти, нельзя было решать в Краснодаре, и это было предоставлено адмиралам И. Д. Елисееву и И. И. Азарову, непосредственно из Новороссийска руководившим операциями блокадопрорывателей и питанием Севастополя. Азаров познакомил Е. Петрова с командиром "Ташкента" капитаном третьего ранга В. Н. Ерошенко и проводил писателя на лидер.

26 июня 1942 года, в 14 часов, "Ташкент" вышел из Новороссийска, имея на борту более тысячи бойцов пополнения из состава Сибирской стрелковой бригады и до предела загруженный боезапасом и продовольствием для защитников города-героя.

За несколько часов до этого с той же целью вышел в Севастополь также перегруженный эсминец "Безупречный".

Была тихая и ясная погода, обычная для летних месяцев на Черном море.

Сам Евгений Петров в незаконченном очерке "Прорыв блокады"^* назвал операцию "Ташкента" "образцом дерзкого прорыва", в котором так наглядно выявилась "воинская доблесть, величие и красота человеческого духа".

^* ("Красная звезда", 9 июля 1942 г., № 159.)

Здесь нет преувеличений, часто неизбежных вследствие журналистских навыков или сильных эмоций, пережитых самим наблюдателем. Чтобы в этом убедиться, достаточно напомнить факты, о которых по цензурным условиям не было написано в свое время.

Захватив Керченский полуостров, фашисты получили возможность разместить аэродромы своей торпедоносной и бомбардировочной авиации параллельно маршруту движения наших кораблей из Новороссийска в Севастополь. Это позволяло немцам все светлое время суток атаковать корабли, прорывающиеся в блокированную базу или возвращающиеся оттуда, причем краткость расстояния до трассы кораблей давала возможность атаковать повторно, после перезарядки машин.

Второе важное обстоятельство. С момента, когда весь плацдарм СОРа стал простреливаться фашистской осадной артиллерией, командование СОРа оказалось в тяжелейшем положении, так как летчики и самолеты гибли на земле от артиллерийского огня, не имея возможности даже подняться в воздух. В то же время советские истребители, базировавшиеся на Северном Кавказе, из-за дальности расстояния не могли прикрывать наши блокадопрорыватели дальше меридиана Керченского пролива.

Но и это еще не все.

Наши корабли должны были приходить в Севастополь в темноте и еще до рассвета уходить за пределы действия осадной авиации и артиллерии. А это позволяло фашистам предвычислять местоположение любого нашего корабля, как только он обнаруживался разведчиками. Продолжительность темного времени суток, скорость хода наших кораблей и их генеральные курсы были известны. Остальное достигалось элементарным математическим расчетом.

По всем этим причинам прорыв блокады был одним из самых тягостных испытаний для черноморцев, так как, выходя в море в ясную погоду, они с большой степенью точности знали, когда могут быть обнаружены противником. Разведка неизменно сопровождалась атакой бомбардировщиков или торпедоносцев, затем обычно следовала небольшая пауза и повторный налет второго эшелона. При этом неравенство сил было настолько ощутительно, что атаки немецких и итальянских подводных лодок, блокирующих подходы к Севастополю, наши черноморские эсминцы презрительно почти не учитывали, хотя для транспортов и тихоходных судов они были весьма опасны.

Наконец, к моменту подхода к южным берегам Крыма, с наступлением темноты, блокадопрорыватели подвергались атакам итальянских или немецких торпедных катеров, базировавшихся на Ялту и Балаклаву.

Таковы были условия прорыва блокады, не считая громадного числа мин заграждения при подходе к берегам и артиллерийских обстрелов во время пребывания в одной из бухт осажденной базы.

"Люди точно знали, на что они идут".

Так писал Евгений Петров об экипаже лидера в начале своего рассказа о подробностях боевых действий, участником которых пришлось ему быть. И именно в этом, прежде всего, заключалось величие и смысл подвига советских людей.

Мало кто знает, что лидер "Ташкент" и эсминец "Безупречный", 21 июня прорвавшись с боем в Севастополь и возвратившись утром 23-го числа, на следующий день опять были отправлены в повторный рейс, из которого вернулись в Новороссийск к утру 25 июня. И на этот раз к числу раненых, эвакуируемых из города-героя, прибавились не только новые раненые, но и убитые из своих экипажей, так как в обоих переходах пришлось выдержать несколько боев с торпедоносцами и бомбардировщиками, преследовавшими корабли почти все светлое время суток.

Это значит, что прорыв 26 июня корабли начинали в третий раз в течение недели. Начинали не отдохнув, так как все время с утра 25-го до выхода на следующий день ушло на приемку топлива и зенитных патронов и лент, а также на размещение сибиряков и погрузку ящиков с боезапасом и продовольствием для осажденных. Немало усилий и часов потребовал также ремонт корпусов и механизмов, пострадавших от близких разрывов крупных бомб, от осколков и от форсирования главных машин и рулевых устройств при многократном уклонении от фашистских атак.

Вот что означала фраза: "Люди точно знали, на что они идут".

Сам Петров пока знал об этом только по рассказам, но, вероятно, эти слова были написаны при возвращении в Новороссийск. Только теперь он мог полностью понять цену той скромности и деловитости, какие были свойственны людям, точно знавшим, что предстояло им в очередном прорыве.

В военно-морском оперативном лексиконе есть понятие "напряжение использования сил". В очень упрощенном толковании это означает отношение числа ходовых дней (техническое напряжение) или боевых дней (оперативное напряжение) к числу дней стоянки в базах, на ремонте и отдыхе. Если взять эту относительную величину применительно к двум названным кораблям Черноморского флота для второй половины июня 1942 года, то можно засвидетельствовать, что примеров подобного боевого напряжения не знает история второй мировой войны на море. Таким образом, лаконичная оценка Петрова - "образец дерзкого прорыва и высокой воинской доблести" - получает значение объективного свидетельства.

Итак, Петров испытал в эти часы все, что его друзья на "Ташкенте" испытывали дважды в неделю.

Вражеский разведчик. За ним - длительный бой с самолетами. Бомбы у борта, за кормой или перед форштевнем. Изумительное по мастерству, расчету и хладнокровию маневрирование Ерошенко, с яростью и ликованием срывавшего все усилия фашистов. Оглушающие залпы зениток, к которым сибиряки добавляют огонь своих пулеметов, раненые и убитые,- словом, все то, чем неизбежно сопровождаются подобные боевые столкновения, вплоть до "ура" в момент, когда самолеты "люфтваффе" врезываются в воду.

Дальше "по расписанию", как говорили черноморцы, спустя час или два надо было ждать второго боя. Но на этот раз "расписание" оказалось нарушенным, словно специально для того, чтобы Евгений Петрович стал участником особенно тяжелой и трагической коллизии, какие возникают только в современной войне.

Около 19 часов впереди по курсу, там, где по расчетам должен был находиться прорывающийся первым "Безупречный", Петров и его боевые товарищи заметили необычный по высоте столб дыма и пара, взметнувшийся к небу. В момент подхода к месту закончившегося только что боя эсминца уже не было на воде. В озерах мазута, среди деревянных обломков плавали немногие уцелевшие моряки и армейцы.

Естественное стремление остановиться, спустить шлюпки и попытаться спасти товарищей с "Безупречного" сразу же было парализовано новыми атаками "юнкерсов". Верные своим традициям, фашистские летчики расстреливали беспомощных людей из пулеметов. Остановка лидера создавала крайне выгодное для немцев положение.

Трудно представить более тягостную и мучительную дилемму.

Оставаться на месте - значило спасти десять-двадцать товарищей, но почти наверняка погубить корабль, на котором было полторы тысячи человек, а также пополнение, боезапас и продовольствие для Севастополя. Маневрировать на полных ходах и крутых циркуляциях, уклоняясь от бомб и торпед,- это значило своими же винтами рубить тех, кто еще держался на воде. Но как бросить погибающих и уйти? Как сделать этот шаг, если человеческая совесть, морская традиция яростно против этого протестуют?!

И все же Ерошенко, с болью в сердце, выходит из мазутного пятна, предварительно выбросив спасательные круги и пояса и увлекая за собой часть немецких асов. Одновременно он дает радио о происшедшем, прося разрешения возвратиться к месту гибели "Безупречного" с наступлением темноты.

Разумеется, ему это запрещают.

Нетрудно представить себе, как тяжело было командованию флота давать такое приказание, но оно не могло быть иным. Спасение уцелевших отняло бы в темноте не менее двух часов, а использование прожекторов было бы в этих условиях самоубийством. Помимо того, не менее двух часов пришлось бы затратить на отход и возвращение. Безусловно, если бы лидер шел без солдат и грузов, ему было бы предписано спасти всех оставшихся в живых. Но "Ташкент" вместе с другими миноносцами, подводными лодками и транспортными самолетами помогал Севастополю держаться, сковывая в Крыму до одной трети миллиона вермахта - те самые дивизии, которые по плану "OKW" должны были с весны маршировать к предгорьям Кавказа.

И именно потому, что погиб "Безупречный", а с ним пополнение и боезапас, не достигшие Севастополя, приход туда "Ташкента" был вдвойне необходим.

Позднее Евгений Петрович говорил мне, что все это стало ему понятно после разговора с командиром лидера, который переживал происшедшее так же тяжко, как и он. Но самые логичные и убедительные доводы не могли помочь им обоим освободиться от горького ощущения и мрачных мыслей о судьбе советских людей, расстреливаемых в воде фашистскими убийцами^*.

^* (Часть из них была спасена подводной лодкой "М-112" (командир - старший лейтенант Хаханов), также прорывающейся в Севастополь с боезапасом и бензином. Но на "Ташкенте" об этом тогда не знали.)

Оставался последний этап прорыва в Севастополь - форсирование входного фарватера, ведущего через минные заграждения. И поскольку приходилось осуществлять его в полной темноте, все внимание стоявших на мостике было сосредоточено на выполнении этой задачи.

Но судьбе было угодно обогатить запас впечатлений военного корреспондента еще одним боевым эпизодом.

На меридиане Аю-Дага "Ташкент" был атакован итальянскими торпедными катерами ("MAS"), базировавшимися на Ялту. Однако этот эпизод, не менее опасный для лидера, чем атаки самолетов, не произвел сильного впечатления на Евгения Петровича. Как он потом рассказывал, его ослепил огонь пушек главного калибра, и, кроме крутых циркуляций корабля, уклоняющегося от торпед, Петров ничего не видел. Впрочем, из-за осторожности итальянцев их не видел даже Ерошенко, который маневрировал по расчету, исходя из разгаданных действий противника.

А еще через два часа (в 23 часа 15 минут )"Ташкент" стал наконец у импровизированного причала в Камышовой бухте и начал разгрузку солдат и боезапаса.

Наконец-то Петров был в Севастополе, куда он так стремился.

Теперь он получил возможность в течение нескольких часов наблюдать страшную и в то же время величественную картину генерального штурма осажденной приморской крепости, причем это был штурм последний в истории войн по своей классической форме сужающегося огненного кольца. Разрывы многих тысяч бомб, снарядов, гранат и мин и вслед за ними облака пыли и дыма, сквозь которые угадывалось движение немецких гренадеров, в подавляющем большинстве обреченных на гибель очередным "последним" приказом своего фюрера.

Только страх перед расправой и усиление армии эсэсовскими частями и полевой жандармерией позволили добиться того ожесточения, с которым лезли тогда вперед немецкие части.

Петров ожидал, что увидит только один из участков обороны СОРа, наиболее приближенный к Камышовой бухте. Но перед его глазами в темноте горело и трепетало огненное полукольцо почти всего оборонительного обвода.

Это полукольцо сейчас настолько сжалось, что почти всю оборону, весь СОР, можно было наблюдать с мостика "Ташкента" ("плацдарм... оказался меньше, чем я думал",- писал Петров).

Слитный гул сплошной канонады, временами покрываемый разрывами самых тяжелых бомб или снарядов, вскоре уже не воспринимался слухом.

Некоторое время Евгений Петрович жадно всматривался в неповторимую картину. Затем, забыв о своих корреспондентских обязанностях, он превратился в добровольца-санитара и стал помогать носить и размещать раненых севастопольцев в кубриках и отсеках лидера.

Поскольку в пределах СОРа не было ни одного не простреливаемого участка, несколько залпов 150-миллиметровых снарядов "обшарили" Камышовую бухту. Немцы знали, что здесь обычно разгружались блокадопрорыватели, однако, поскольку все работы на "Ташкенте" производились в абсолютной темноте, обстрел не причинил особого вреда.

С командующим СОРом адмиралом Октябрьским или с членом Военсовета Кулаковым Петрову увидеться не удалось. Да и вряд ли у них нашлось бы время для интервью корреспонденту или для дружеской беседы с писателем. Ведь более двухсот сорока суток, днем и ночью, армейцы, рабочие подземных мастерских вместе с жителями города, обороняли его, сделав подступы к Севастополю огромными могилами для гитлеровских дивизий. И оборона велась при недостатке пополнений, боезапаса, медикаментов, продовольствия и даже питьевой воды. Вот почему прорыв каждого корабля с Кавказа был для Севастополя важнейшим событием.

Ерошенко, зная, на что он идет, взял на корабль около 2 100 лежащих на носилках и способных передвигаться раненых, а также ожидавших эвакуации женщин и детей. Это число было выше всяких норм и возможностей, к тому же еще предстоял неизбежный бой при обратном прорыве.

Наконец во втором часу ночи на 27 июля перегруженный сверх всякой меры лидер вышел в Новороссийск.

Петров все время был с ранеными. Особенно много приходилось поить этих беспомощных людей, которым в условиях осажденной крепости нельзя было давать воды вдоволь. При этом Евгений Петрович узнал от раненых и эвакуируемых о Севастополе больше, чем мог бы увидеть сам.

Обратный прорыв протекал по "расписанию" и, к сожалению, опять при ясной погоде.

Обозленные фашисты, увидя невредимый "Ташкент" в 4 часа утра, бросили против него несколько эскадрилий, которые, последовательно сменяясь, непрерывно атаковали его с 5 до 8 часов 30 минут, сбросив за это время 336 крупных бомб.

Три с половиной часа лидер маневрировал предельными ходами, уклоняясь от прямых попаданий и в то же время стараясь продвигаться на восток.

Обязанности санитара мешали Евгению Петровичу следить за обстановкой, но он видел, что прибавляется не только число новых раненых, но есть уже и убитые осколками или близкими взрывами. Он знал, что сбито два двухмоторных самолета врага, но в то же время заметил, что "Ташкент" постепенно теряет скорость хода.

Мощные взрывы вплотную к корпусу корабля разорвали несколько швов и сделали пробоины. Еще хуже было то, что от сильных сотрясений были повреждены фундаменты котлов и машин.

Теперь в ответ на донесения командира вступил в действие механизм оказания помощи, и из Новороссийска вышли торпедные катера, эсминец "Сообразительный", спасательное судно "Юпитер" и др. Когда же лидер продвинулся в пределы радиуса действия истребителей, над раненым "Ташкентом" появились наши самолеты. Это решило судьбу корабля, так как фашисты не рискнули вступить в драку и возвратились на крымские аэродромы.

В дальнейшем оказалось, что двойной прорыв с боем, гибель "Безупречного", Севастополь, горящий в кольце штурма, и лидер, забитый сверх меры ранеными, - это еще было не все, что суждено было испытать Петрову. Вдобавок ко всему он стал свидетелем кораблекрушения от боевых повреждений.

"Ташкент", несмотря на все усилия экипажа и работу отливных механизмов, принял через пробоины около тысячи тонн забортной воды, то есть около трети собственного водоизмещения!

Погрузившись до предела, полузатопленный, он шел малым ходом. Искусство аварийных партий поддерживало его на плаву, но как долго выдержат переборки, сказать никто не мог. Появление волны или близкое падение бомбы неизбежно привело бы к катастрофе.

Раненых и эвакуируемых перевели на эсминец и катера, но только после подхода "Юпитера" можно было (да и то без гарантий!) надеяться на благополучное возвращение в Новороссийск.

Конечно, после перевода раненых Евгению Петровичу было предложено перейти с аварийного лидера, однако он не захотел оставить своих друзей, с которыми вместе пережил так много, и наотрез отказался уйти, хотя риск налета фашистской авиации на поврежденный корабль был весьма реален. И, может быть, главную роль в этом решении сыграло то, что в одном из нижних отсеков корабля, внезапно затопленного через пробоину от близкого разрыва, осталось несколько тяжело раненных севастопольцев, спасти которых не было никакой возможности.

Петров не только дошел с ними до Новороссийска, но и проводил их на кладбище.

За полгода до начала второй мировой войны мне случайно пришлось наблюдать, как американские журналисты, обогнав таможенников и имигрантскую администрацию, брали на абордаж трансатлантический лайнер "Аквитанию" при его подходе к Нью-Йорку и как затем спешили в редакции еще до того, как "Аквитания" была установлена у пирса.

Петров, если бы он имел подобную жилку "деловитости" американских корреспондентов, безусловно перепрыгнул бы с "Ташкента" на один из торпедных катеров, которые встретили тяжело поврежденный корабль, за шестьдесят миль не доходя до базы, и выиграл бы часов шесть, чтобы послать свою первую корреспонденцию. Во всяком случае, так поступил бы любой из его зарубежных коллег.

Все, кто видел Петрова в последние часы, могут засвидетельствовать, что он не торопился в Москву, так же как не торопился на скорую руку использовать для корреспонденции ту массу наблюдений и впечатлений, которую он накопил с момента выхода в море.

Больше того. Когда, возвратившись в Краснодар, он узнал, что командование фронта отправляется в Новороссийск, чтобы поблагодарить экипаж "Ташкента", Евгений Петрович попросил взять его с собой. Ташкентцы встретили его как старого боевого друга, а ради этого право же стоило потерять двое суток.

Но, вероятно, у каждого человека, в зависимости от его физиологической конституции, есть свой предел насыщения новыми сильными впечатлениями. Переступив через этот порог, можно довести человека до истерического взрыва или до необычной апатии до тех пор, пока не восстановится запас нервной энергии. Очевидно, в последнем случае действует механизм защитного торможения, оберегающий человека от опасных перегрузок.

Вернувшись в Краснодар, Петров казался словно притихшим. Такой же обаятельный, общительный, всем интересующийся, так же щедро и всегда с юмором повествующий о своих впечатлениях, он стал чуть более тихим и молчаливым.

Конечно, такое поведение могло быть следствием физического переутомления, как считали общавшиеся с ним моряки. Всем было хорошо известно, что с момента выхода "Ташкента" из Новороссийска Евгений Петрович не заснул ни на минуту. Было известно также, что при спасении раненых и эвакуируемых на лидере корреспондент "Красной звезды" работал как санитар-доброволец; когда же начался аврал борьбы за живучесть тяжело поврежденного корабля, Евгений Петрович стал вспомогательным номером в одной из аварийных партий. Разумеется, физическое утомление давало себя знать, тем более что из-за нервного перевозбуждения он долго не мог заснуть, когда представилась такая возможность. Но он не был надломлен или травмирован настолько сильно, чтобы потерять себя.

Нет, это был все тот же Евгений Петров, но чуть менее экспансивный, чем прежде, похожий на человека, который смотрит не столько вокруг, сколько внутрь себя. Человек, увидевший новое в людях, да и в самом себе.

Ночью накануне его отлета в Москву мы несколько часов провели вместе.

Ни у кого не было охоты рассказывать ему о положении в Крыму, о котором в сводке Совинформбюро говорилось, что "на Севастопольском участке фронта противнику ценой огромных потерь удалось продвинуться вперед". Ведь Евгений Петрович был достаточно сведущ в военных делах, чтобы догадаться по смыслу этих сводок о близком финале, особенно после того, как сам побывал в Севастополе три дня назад.

Разошлись поздно.

Но когда за два часа до назначенного отлета я вы шел на залитую солнцем веранду, всю увитую виноградными лозами, оказалось, что Евгений Петрович спит на тахте не раздеваясь, а кругом - на перилах, на лестнице, на стульях - лежат листки его записей. Каждый листок придавлен камушком, принесенным из сада, а рядом с изголовьем висит кожаная полевая сумка, еще темная от впитавшейся воды и с потеками морской соли.

Улетал Петров, казалось, в отличном настроении. Очевидно, три часа сна восстановили его силы. Во всяком случае, он хотел казаться бодрым и жизнерадостным.

Утро было прекрасное.

Конечно, это была слабость с моей стороны, но даже теперь, провожая его на аэродром, мне не хотелось на прощание сообщать ему более поздние и более мрачные вести о Севастополе.

Обстановка требовала моего присутствия в штабе фронта, и как только убрали дюралевую лесенку, приставленную к двери "Дугласа", я поспешил уехать.

И вот около 16 часов меня вызвали к специальному телефону.

- Вы такой-то?

- Да, я!

- Вы отправили утром "дуглас" с писателем Евгением Петровым?

- Да, я!

- К сожалению, мы должны известить вас, что Петров разбился...

- Кто со мной говорит? - крикнул я, еще на что-то надеясь.

- Уполномоченный НКВД из Чертково.

Сочетание трагических событий, связанных с судьбой любимого всеми нами писателя, необыкновенно.

2 июля 1942 года, именно в те часы, когда Петров летел в Москву, фашистская авиация произвела внезапный и мощный налет бомбардировщиков на Новороссийскую военно-морскую базу. Наиболее серьезным следствием этого налета была гибель лидера "Ташкент", затонувшего у пирса, где он стоял после возвращения из Севастополя.

А еще через сутки советские граждане, бойцы на всех фронтах, наши союзники, а также враги узнали из специального сообщения "250 дней героической обороны Севастополя" о том, как пал Севастополь и как высоко партия, народ и Верховное командование оценили небывалый в истории подвиг защитников города-героя.

Немногим дано пройти через испытания, какие выпали на долю Петрова, и до конца остаться самим собой. Значительность исторических событий сначала отвлекала внимание от его трагической гибели, но очень скоро мы поняли, кого потеряли. И горько пожалели о том, что Петрову довелось увидеть лишь тот этап войны, когда гитлеровцы шли на восток, и только камень на могиле писателя стал свидетелем ожесточенных боев, в которых Советская Армия безудержно гнала на запад, добивая, ненавистные Петрову фашистские полчища.