13.07.2015

Америка глазами русских писателей

Александр Генис: Сегодня, когда отношения между Россией и Америкой, стали самыми напряженными со времен первой Холодной войны, АЧ решил вспомнить, с чего все начиналось. В серии передач мы подробно рассказываем о том, какими видели США наши знаменитые писатели.

Слушайте и читайте четвертую передачу цикла исторических репортажей Владимира Абаринова “Русские писатели в Америке”. Героем первого эпизода был Максим Горький, второго - Сергей Есенин, третьего - Владимир Маяковский.

(Полностью эти материалы можно найти тут: Горький, и тут Есенин, и тут Маяковский).

В четвертом и последнем историческом репортаже автора всего цикла Владимира Абаринова речь пойдет о самой успешной русской книге об Америке - “Одноэтажной Америки” Ильфа и Петрова.

Владимир Абаринов: «Счастье бродит по стране в длинных белых одеждах, распевая детскую песенку: «Ах, Америка — это страна, там гуляют и пьют без закуски». Так говорит Остап Бендер членам экипажа «Антилопы». В сентябре 1935 года авторам «Золотого теленка» представилась возможность лично проверить, так ли это. По командировке газеты «Правда» они отправились в Европу, а оттуда – в США. Мой сегодняшний собеседник – московский журналист, историк и такой же, как и я, поклонник Ильфа и Петрова Николай Руденский.

Николай, дочь Ильфа Александра Ильф, ныне уже покойная, пишет в предисловии к последнему изданию «Одноэтажной Америки», что не знает, какое задание дал Ильфу и Петрову тогдашний главный редактор «Правды» Лев Мехлис. Однако ее предисловие озаглавлено так: «Сталин посылает Ильфа и Петрова в страну кока-колы». Есть предположение, что эта командировка связана с установлением дипотношений с США, необходимостью утеплить образ Америки. Можно вспомнить также, что в Вашингтоне их принимали на высоком уровне, в посольстве был устроен прием по случаю их приезда, генконсульства с ними носились, как с писаной торбой. Не говорит ли это о том, что задание исходило от самого вождя?

Николай Руденский: Вряд ли речь идет о каком-то задании с самого верха. Это все-таки был 35-й год. Это несколько другое время, не 37-й и последующие годы. Они были довольно известными писателями, и поездка в капстрану для этого времени не являлась чем-то исключительным. Видимо, изначально речь шла о книге, но какие-то очерки печатались в «Правде» еще пока они в Америке находились. Что касается драгоценной валюты, то что-то они там должны были получить и получили за издание романов, потом даже набросок сценария они в Голливуде написали.

А кроме того, мы знаем по документам о том, что советская власть даже в самые тяжелые годы не скупилась на валюту для таких людей, как, скажем, Алексей Толстой или Владимир Немирович-Данченко, которые ездили за рубеж для поправки здоровья.

С восстановлением дипотношений я бы прямо это не связывал. Все-таки это несколько уже другое время – дипотношения были восстановлены в 1933 году, а поездка – 35-й, начало 36-го. И вот это предположение, что надо было, ну что ли, несколько подкрасить образ Америки тоже вряд ли, мне кажется, основательно. В период подготовки восстановления отношений такая задача имела бы смысл, и то скорее речь все-таки должна была бы идти о приукрашивании образа Советского Союза в глазах американской общественности.

Так или иначе, еще до восстановления отношений писался американский роман Пильняка «О’кей», конечно, куда более идеологизированный и злобный, нежели «Одноэтажная Америка». И сама Александра Ильинишна, выступая в качестве публикатора полной версии книги с приложением писем Ильфа и Петрова оттуда родным, она говорит осторожно - что не знает, было ли задание, но во всяком случае книга написана явно не по заданию.

И я, в общем, склонен с ней согласиться, хотя, конечно, есть там некоторые места, которые, возможно, были написаны неискренне и в расчете на идейную, что ли, приемлемость, чтобы облегчить прохождение через цензуру. Но в целом книга получилась достаточно трезвой, беспристрастной и благожелательной по отношению к Америке.

Владимир Абаринов: Когда-то подростком я читал книгу с упоением – она очень сильно отличалась от советского агитпропа. С новым интересом я ее открыл, когда сам впервые побывал в Америке. И произошла удивительная вещь. Многое в ней воспринималось так, как будто я сам это написал, настолько совпали ощущения – вот, например, о Нью-Йорке:

"Это мучительный город. Он заставляет все время смотреть на себя. От этого города глаза болят. Но не смотреть на него невозможно".

На мой вкус, отлично сказано. И очень хорошо передает первое впечатление от Нью-Йорка. Причем в моем случае сходство было абсолютным: я остановился ровно в том же отеле, в каком остановились Ильф и Петров, только тогда он назывался «Шелтон», а в мое время назывался «Мэрриот Ист-Сайд». И точно так же, как они, я вышел в первый свой вечер в Нью-Йорке на улицу, полюбовался отелем «Уолдорф-Астория» через дорогу, пошел по Лексингтон-авеню вниз, свернул на 42-ю и по ней вышел на Таймс-сквер – в точности повторил их маршрут. А у вас были такие совпадения, когда вы читали книгу уже после того, как сами побывали в Америке?

Николай Руденский: Да. Совершенно с вами согласен. Я впервые прочел книгу лет, наверно, в 13-14, потом как-то долго не перечитывал и взялся перечитать, уже побывав в Америке. И вот здесь мне хочется буквально повторить то, что сказали вы. Эта точность наблюдений просто поразительна. Пожалуй, если выбирать что-то одно, то это наблюдения относительно характера американцев. То, что поразило их, поразило в свое время меня и, наверно, многих – это черта, обозначаемая уже вышедшим из употребления словом «обязательность». Вот я просто по моему опыту привык, что если американец говорит, что он это сделает – то всё. Не зря там существует выражение consider it done...

Владимир Абаринов: Сказано – сделано.

Николай Руденский: В России с этого все только начинается. Если сложилось так, что ты у кого-то что-то вынужден просить, это только начало, тебе надо постоянно работать над этим – напоминать, просить еще и еще. В Америке быстро приучаешься просто об этом забывать. И в этом поразительное отличие от нравов нашей страны, России. Та помощь, то доброе отношение, на которое в Америке можно рассчитывать от людей мало тебе знакомых, иногда совсем не знакомых, выше, чем то, на что можно надеяться в России даже от иных приятелей. Ильф и Петров об этом пишут, и это очень точно. Ну и масса других, конечно, наблюдений, не только положительных, но и критических. Они поразили меня своей точностью и, если угодно, долговечностью: столько времени прошло, казалось бы, все меняется, но, видимо, много есть в Америке такого, что за 70 c лишним лет не изменилось.

Владимир Абаринов: В то же время, как мне кажется, книга стала источником многих штампов об Америке – ну хотя бы о том же общепите. Или о конвейере Форда. Или о стандартизации – все дома одинаковые, а в них вся мебель типовая. «Нью-Йорк – город контрастов» - тоже оттуда, из «Одноэтажной Америки». При этом авторы не замечают внутренних логических противоречий в своей позиции: они восхищаются «человеком труда», который создал небоскребы, но откуда взялся этот гордый человек, если промышленность в США – это такая страшная бездушная машина, выжимающая из работника все соки? Чем советский конвейер так уж выгодно отличается от американского? Они пишут об одинаковых домах, но в домах-то по 6-7 комнат, а в СССР в это время - Швондер и квартирный вопрос. Как вы считаете, вот эта дань идеологии была у них вынужденной или искренней? Были ли эти 6-7 комнат фигой в кармане или случайной проговоркой?

Николай Руденский: Это сложный вопрос. Я перед нашей беседой все-таки перелистал заново книгу. И мне бросилось в глаза то, на что я не обращал внимания когда-то. Вы помните, что в советское время на идеологические штампы уже переставали обращать внимание, как на наглядную агитацию. А тут, если приглядеться, это есть и это, конечно, очень досадно и, увы, рисует любимых писателей не в лучшем свете. Действительно, эти жалобы на то, что еды очень много, разной, безукоризненного качества, но она, видишь ли, не удовлетворяет их потребности в разнообразии вкусов – все-таки писать это в середине 30-х годов, когда страна еле-еле оправилась от чудовищного голода начала 30-х годов, вызванного коллективизацией... Ну а уж о качестве еды в советском общепите даже мы помним, а в 30-е годы оно вряд ли было лучше, если брать не дорогие рестораны, а обычные столовые. Все это, конечно, выглядит как бы даже не что не очень правдиво, но и не очень этично. Ну и то, что вы упомянули насчет жилья...

И совсем из другой области: очень критически, даже зло написана глава о Голливуде. Нельзя сказать, что все там неправильно. Действительно, в массовой кинопродукции того времени много было такого, что не удовлетворяло взыскательный вкус. Но опять-таки: это пишут люди из Советского Союза, чей тогдашней кинематограф был несравним с американским не только количественно, но и качественно, на мой взгляд, несмотря на то, что тогда творили выдающиеся советские режиссеры. Или смеяться, скажем, над американскими музыкальными комедиями того времени, при этом имея дело в России с Григорием Александровым – замечательная фраза из записных книжек Ильфа: «Варшавский блеск. Огни ночного Ковно. Гришкино счастье» - все-таки в этом есть, как бы сказать, некоторый, мягко скажем, перекос, некоторая пристрастность. И ведь специально они говорят в каком-то месте книги: мы постоянно думали о нашей стране, о Советском Союзе, постоянно сравнивали, сопоставляли – вот этого у нас нет, а это у нас лучше.

Но как-то, видимо, не очень они правильно сопоставляли, а если и сопоставляли, то не вполне правдиво это отражали. Вопрос о субъективности крайне сложен. С одной стороны, оба они были люди умные, достаточно трезво смотревшие на советскую жизнь. А с другой стороны, они, конечно, не были настроены антисоветски. Скорее наоборот. Так что ответить однозначно на вопрос, сколько здесь искренности, а сколько циничного приспособления к цензуре, к идеологическим запросам системы – трудно. Часто ведь это сливается так, что одно не отличимо от другого. Человеку трудно быть сознательным лицемером. С какого-то момента он начинает искренне верить в это, происходит усвоение этих норм, так что здесь сказать трудно.

Владимир Абаринов: Ну, к Григорию Александрову у них было пристрастное отношение: они, как известно, сняли свои имена с титров картины «Цирк», снятой по их сценарию (она была готова как раз к их возвращению из Америки), и тем самым лишили себя Сталинской премии. Хотя я, честно говоря, кардинальных изменений в фильме по сравнению с пьесой не заметил. Но вряд ли можно спорить с тем, что комедии Александрова сделаны по голливудским образцам – это такой «Голливуд для бедных». Не исключено, что именно это сходство Ильфу и Петрову и не понравилось.

Ну и в продолжение темы штампов. В их двух знаменитых романах Америка, кроме фразы, с которой я начал, встречается как будто дважды – в лице Вандербильдихи, с которой ведет неравный поединок Эллочка Щукина (всего вероятнее, это Консуэло Вандербильт, герцогиня Мальборо – именно она блистала в умопомрачительных нарядах) и в лице измученных сухим законом американцев, которые ищут рецепт самогона. В обоих случаях присутствует мотив бездуховности. В «Одноэтажной Америке» этот мотив развернут: пусть мы беднее Америки, но зато духовнее. Авторам очень не нравятся примитивные, пошлые американские зрелища вроде бурлеска, причем их описания отличаются отчаянным сексизмом, который они просто не замечают, тогда и слова-то такого не было. Ну а когда дело доходит до классической музыки, за авторов становится стыдно. Рахманинов, по словам какого-то знакомого авторам композитора, которого они не называют по имени, перед выступлением травит анекдоты, а когда приходит время выходить на сцену, «подымается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду».

Буржуазная публика, мол, остается равнодушной к искусству таких корифеев, а вот в Москве им бы устроили овацию. Спрашивается: если у Рахманинова грусть притворная, за что же овацию? Понятно, что этот штамп гораздо старше Ильфа и Петрова, но советская власть как-то особенно настойчиво продвигала этот миф об особой духовности советского человека. И как, видим, он дожил до сегодняшнего дня и обрел второе дыхание.

Николай Руденский: Да, конечно, они этому отдали дань. Причем то, что касается классической музыки – это одно из очень немногих мест, где присутствует в целом несвойственная книге какая-то беспричинная, нерациональная злоба. К примеру, они на концерте Крейслера, и вот какие-то мясные короли и какие-то чуть ли не плантаторы – они, пишут Ильф и Петров, увлекаются сейчас Бахом, Брамсом и Шостаковичем, а завтра они начнут увлекаться Моцартом, Чайковским и кем-то еще.

Владимир Абаринов: И Прокофьевым.

Николай Руденский: Что выглядело бы глупо в книге даже куда менее умных и наблюдательных авторов. Ну и там же довольно поверхностные рассуждения о том, что всем движет коммерция, поэтому кино в Америке бурно развивается, в то время, как театр в загоне, хотя американский театр в художественном отношении намного значительней, чем кино. Американское кино в то время, как и потом, имело гораздо большее мировое значение. Опять-таки некоторые наблюдения справедливы – насчет диктата продюсера, к примеру. В те времена это, конечно, было, лишь немногие имели право на окончательную версию фильма – кажется, Чаплин ну и короткое время, но уже позже Орсон Уэллс. Но дальше, когда говорится, что тщательнейшим образом из американского кино изгоняется всяческая социальная критика и какие-то вообще серьезные мотивы – это просто неправда. Просто неправда, причем тут тот случай, когда можно доказать, что это неправда. Они видели, например, изумительную картину Джона Форда «Осведомитель» - Ильф называет ее «Доносчик». Ну и что, это такое, что ли, легкое, развлекательное зрелище на их взгляд?

Владимир Абаринов: Фрэнк Капра тогда уже работал. Он еще не создал своих главных социально-политических фильмов, но уже снял, например, «Американское безумие» - картину о Великой депрессии и о нравах Уолл-стрит.

Николай Руденский: Да, безусловно. Или там «Я – беглый каторжник» Мервина Лероя. Да масса... А уж тому же Джону Форду через некоторое время предстояло снять и «Гроздья гнева», и «Как зелена была моя долина». Да что говорить, 30-е годы и в кино, и в литературе, и в театре, и в изобразительном искусстве, и в искусстве фотографии – это время мощнейшего подъема социального критицизма, реализма. И это пишут люди, которые якобы постоянно сравнивают, сопоставляют с тем, что происходит в советской стране. В советском искусстве они видят правдивость, обличение существующих порядков? Ну не к чести это любимых писателей.

Владимир Абаринов: Для «Порги и Бесс» Ильф сделал исключение, но не в книге, а в частном письме: «Только что я пришел со спектакля "Порги и Бесс". Это опера из негритянской жизни. Спектакль чудный. Там столько негритянского мистицизма, страхов, доброты и доверчивости, что я испытал большую радость. Ставил ее армянин Мамульян, музыку писал еврей Гершвин, декорации делал Судейкин, а играли негры. В общем, торжество американского искусства».

Николай Руденский: Ну да, да. Ну и насчет кино что-то такое есть, довольно глупая фраза: дескать, иногда особо выдающимся режиссерам продюсеры кидают кость, чтобы они могли что-то снять по своему усмотрению. А зачем, если такой диктат, зачем кидать им эти кости, спрашивается?

Владимир Абаринов: В одном месте – это как раз глава про американский фастфуд – они с похвальной самоиронией пишут:

"Мы все время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, как свойственно советским людям, вносить предложения. Хотелось писать в советский контроль, и в партийный контроль, и в ЦК, и в «Правду». Но жаловаться было некому. А «книги для предложений» в Америке не существует".

Мне кажется, о многом они рассказывали в книге, видимо, в надежде, что Советский Союз сможет перенять какие-то разумные, облегчающие жизнь формы организации быта - допустим, те же столовые самообслуживания. И недаром среди читательских откликов на книгу есть такая фраза: «Если бы Америка была советской, она была бы раем». Мнение, на наш сегодняшний взгляд, абсурдное: она потому и такая, что не советская. Но ведь точно так же считал и Маяковский: очистить Америку от всякой буржуазной скверны – и будет отличная страна.

Ильф и Петров по возвращении пытались посодействовать превращению Советского Союза в социалистическую Америку. Они написали письмо Сталину. Они прочитали в газетах о проекте кино-города в Крыму – советского Голливуда – но считали, что советскому кино нужен не кино-город, а современные студии, какие они видели в Голливуде американском. Они знали, что вождь очень интересуется организацией кинопромышленности в США и сделали на это ставку. Но вождь назвал их болтунами. И с другими предложениями Ильф и Петров уже никуда не обращались.

Николай, что происходило с книгой в дальнейшем? Ведь она подвергалась цензурной правке, в какой-то период была вообще запрещена?

Николай Руденский: Книга была издана – сначала в журнале «Знамя», затем вышло отдельное издание, первые экземпляры появились буквально в день смерти Ильфа в апреле 37-го года. Официальная реакция была скорее негативной. Сначала короткий благожелательный отзыв появился, по-моему, в журнале «Книга и революция», но уже и там было замечание, что авторы чрезмерно увлекаются американским сервисом. А затем в «Известиях» появилась разгромная рецензия под названием в духе времени: «Развесистые небоскребы». Но тем не менее книга была вскоре переиздана в составе собрания сочинений, правда, уже с несколькими цензурными изъятиями, особенно в главе, которая называется «Американская демократия».

А дальше судьба «Одноэтажной Америки» повторила в какой-то степени судьбу романов. Беда на них обрушилась уже после смерти обоих авторов, после войны, когда были переизданы «12 стульев» и «Золотой теленок». Это было в 48-м году, а в 47-м была переиздана «Одноэтажная Америка». Я, кстати, видел это издание, даже с фотографиями Ильфа в качестве иллюстраций. На эти переиздания реакция была очень жесткой. Они были объявлены ошибкой – не ошибкой в смысле неточности, а политической ошибкой. Ильф и Петров подверглись посмертной заушательской критике в духе времени.

Кто-то писал более доброжелательно – зря, мол, переиздали книги, которые уже устарели и тематика которых преодолена жизнью. Но были и куда более злобные и серьезные по тем временам обвинения. В частности, Александр Дементьев, которому впоследствии предстояло стать заместителем Твардовского в «Новом мире» и одним из ведущих критиков либерального направления и, кстати, членом редколлегии собрания сочинений Ильфа и Петрова, вышедшего в начале 60-х годов, в те времена он написал, что Ильф и Петров принадлежат к так называемой одесской школе литераторов, – достаточно понятно, что имеется в виду – которая особенно отличалась низкопоклонством перед иностранщиной.

Так что до 1956 года, до ХХ съезда Ильфа и Петрова никакие произведения не переиздавались вообще, а в годы оттепели пошли, конечно, переиздания романов и «Одноэтажной Америки». Ну, разумеется, она переиздавалась не так часто и не так массово, как романы, но была вполне доступна читателю. Приходится, правда, пожалеть, что художественная сторона книги остается до сих пор, на мой взгляд, недооцененной. «Одноэтажная Америка» существует в тени романов, даже отчасти в тени фельетонов. Не хочу принижать ни то, ни другое, но книга блестящая, в том числе как художественное произведение.

Владимир Абаринов: Мне хочется закончить цитатой из письма Ильфа – оно написано в Эль-Пасо 29 декабря 1935 года:

"Опять еду через пустыню... Понимаешь, милый мой друг, это очень географическая страна, если можно так выразиться. Здесь видна природа, здесь нельзя не обращать на нее внимания, это невозможно. Последний раз я видел Тихий океан, когда ехал в Сан-Диэго. Мы ехали поездом через апельсиновые рощи знаменитой долины салатов, дынь и апельсинов Импириэл валли, мимо нефтяных вышек по берегу. Заходило солнце, красное, помятое, комичное, потерявшее достоинство светила. Красиво и грустно. Стал бы я писать о заходах солнца при моей застенчивости...".

Илья Эренбург свидетельствует: «Ильф не раз говорил еще до поездки в Америку: «Репертуар исчерпан» или: «Ягода сходит». Но по этому короткому отрывку видно, что в творчестве Ильфа и Петрова начинался новый этап. Друзья были убеждены, что смерть Ильфа стала результатом тяжелой, напряженной автомобильной поездки по Америке, обострившей болезнь. Лучшая советская книга об Америке стала последней для их авторов.

В США «Одноэтажная Америка» была издана в том же 37-м году, что и в Советском Союзе. Она привела в восторг американцев. Рецензенты дружно назвали ее одной из лучших книг, написанных иностранцами об Америке. На критику американцы не обиделись, а иронию оценили. Книга переиздается по сей день: последнее издание вышло в 2010 году.

Александр Генис: Завершая сегодняшний АЧ и вместе с ним чрезвычайно популярный исторический цикл Владимира Абаринова “Русские писатели в Америке”, я хочу подвести итог этим сюжетам, поделившись собственными размышлениями на неизбежную для каждого жителя Русской Америки тему.

Разбирая отношения наших прославленных авторов с Америкой, Владимир Абаринов вынужден признать, что посетившим ее писателям-соотечественникам страна не понравилась - ни Горькому, ни Есенину, ни Маяковскому, ни ни Ильфу с Петровым (к ним еще можно прибавить Пильняка, Эренбурга и многих других).

Почему? Возможно, потому, что в Новый Свет все они ехали за новыми впечатлениями. Из ветхой Европы путешественник прибывал в царство машины, где по словам Есенина “каждый окурок вырастал в фабричную трубу”. Не заметить в Америке машину было так же трудно, как не найти Эйффелевую башню в Париже.

Как относиться к машине - другой вопрос. Одни стонали от зависти, другие - от ужаса, третьи только морщились, но все помнили, что Америка - страна технической цивилизации, подмявшая под себя человека, культуру, природу и индейцев. Тем не менее, русские путешественники отдавали должное индустриальному Молоху.

Поэтому Маяковский описывал Бруклинский мост как монумент грядущему сверхчеловеку:

Как глупый художник

в мадонну музея

вонзает глаз свой,

влюблен и остр,

так я, с поднебесья,

в звезды усеян,

смотрю на Нью-Йорк

сквозь Бруклинский мост.

Хрестоматийные безработные, которые кидаются с Бруклинского моста вниз головой - жертвы языческому кумиру. Упоенный, как он писал, умным “расчетом суровым гаек и стали”, поэт упоминает о них бегло, вскользь. Поэтому, наверное, он и перепутал Гудзон с Ист-ривер: безработным, в сущности, все равно, где топиться.

Тот же пафос пронизывает и ту книгу, которая обсуждалась сегодня. Она названа в полемике с традицией “Одноэтажной Америкой”, но спора не вышло. Подлинные герои Ильфа и Петрова - шоссе, бензоколонки, конвейер, автомобиль, плотина, электричество и, конечно мост (на этот раз в Сан-Франциско). Все это они хотели бы завернуть и увезти домой, чтобы побыстрее добраться до светлого будущего.

Что касается “одноэтажной” Америки, то авторы, как и многие другие русские путешественники, пришли к неприятному выводу: большую страну населяет маленький народ - меркантильный, мещанский, ограниченный, не достойный американской технической мощи.

И тут пора задать вопрос: почему машина, которую неизбежно обнаруживали в Америке русские писатели отсутствует у писателей американских? Без техники обходились и Хемингуэй, и Фолкнер, и Сэлинджер, и Стейнбек, и Генри Миллер, и, отступая в прошлое, Джек Лондон, Марк Твен, Мелвилл, Эмерсон, Генри Торо. Почему самих американцев не завораживала их техническая цивилизация? Почему здесь не возник производственный роман? Почему, как спрашивали те же Ильф и Петров, инженер не стал национальным героем?

Да потому что Америка - принципиально не городская страна. И этого странники Старого Света не заметили. Они искали Америку не там, где она предпочитает жить. Города в Америке - исключение из правила, и часто, как это сейчас случилось с Детройтом, - несчастный случай.

Оставив небоскребы офисам и приезжим, сами американцы всегда предпочитали жить на первом этаже собственного дома, подальше от технических гипербол. Обменяв цивилизацию на географию, культуру на природу, естественный рельеф на искусственный, Америка оказалась в выигрыше. Но оценить эту сделку можно лишь тогда, когда научишься путешествовать по-американски.

Секрет этого искусства лежит на поверхности: он в - дороге, которая сама цель пути. Жадно покрывая милю за милей, путник растворяет себя в первозданной пустоте, огромные запасы которой все еще содержит в себе Новый Свет. Под автомобильными колесами пространство обретает почти физическую осязаемость. Карта оживает, отрывается от бумаги, выходит из двухмерной абстракции в реальную жизнь.

Понять Америку можно только на ходу. При этом гостю-иноземцу надо постоянно держать в памяти:

- что в Старом Свете вы куда-то едете, а в Новом вы едете откуда-то;

- что в Старом Свете преобладает центростремительной движение, в Новом - центробежное;

- что в Старом Свете все дороги ведут в Рим, в Новом - ”из Рима”;

- что только тот путник, который сумеет влиться в поток бегущих из городов американцев, только тот, кто услышит ритм этого вечного движения, только тот, кто войдет во вкус освоения Нового Света, так не похожего на Старый, может с чистой совестью сказать, что ему удалось не увидеть, а открыть Америку.

Александр Генис, Владимир Абаринов

Источники:

1. svoboda.org