21.04.2019

Смехачи. Ильф и Петров и их окружение

Наверное, любой человек, который пожелает рассказать что-либо о писателе, столкнется с немалыми трудностями.

Писатель - существо особое: своеобразный характер, порой причудливая ментальность, оригинальный взгляд на жизнь; да мало ли что у такой личности на уме. Поди разгадай такую душу. А если это Ильф и Петров - авторы известные всему "прогрессивному человечеству"! Как тогда?

О них написано немало. Их боготворят, о них вспоминают коллеги по перу с особым пиететом. Но появились кое-какие новые материалы, и автор этих строк решился на скромною работу, где, кроме знаменитых на весь мир одесситов, нашлось место и другим юмористам и сатирикам.

Смехачи. Часть 1

Это был ужасный и в то же время удивительный год. Только недавно большевики захватили власть, всё еще продолжалась кровопролитная Первая мировая война, контрреволюция готовилась к решительной схватке... Россия погрузилась в хаос. Стала остро ощущаться нехватка продовольствия, топлива, по стране "гуляли" криминальные банды. И в это время в Петрограде группа энтузиастов решилась на издание первого в Советской России сатирического журнала.

Казалось, в стране не до юмора. В городах исчез хлеб, на долгие часы пропал свет, закрылись заводы и фабрики, на опустевших улицах стало опасно ходить даже днем. Но Лев Бродаты (1889-1954) со своими единомышленниками считал, обращаясь к российским рабочим: "Когда вы смеетесь, плачет буржуазия".

Этого человека хорошо знали в журналистских кругах столицы и прежде всего в большевистской "Правде". Лев Григорьевич Бродаты родился в Польше, в Варшаве, в состоятельной и культурной еврейской семье. С ранних лет он пристрастился к рисованию. Художественное образование этот талантливый молодой человек получил в Вене - в культурной столице тогдашней Европы, обучаясь в студии Давида Кона, а затем - Академия изящных искусств.

Революционные брожения в Польше, в начале ХХ века, не прошли мимо активного Бродаты, а вскоре грянула Февральская революция в России, и Лев Григорьевич спешит в Петроград, где становится преданным бойцом. Только сражаться за дело рабочих и крестьян можно было не только ружьем, но и пером журналиста, и карандашом карикатуриста.

Большевики еще только собирались захватывать власть в стране, а на страницах "Правды" уже печатались острые сатирические рисунки Льва Бродаты. После октябрьского переворота Лев Григорьевич свой мольберт художника безоговорочно приравнял к штыку революционера-ленинца. С тех пор в органе большевистской партии - газете "Правда" - появляется раздел политической карикатуры, который вел Лев Бродаты.

По всей видимости, "старшие товарищи" - правдисты - посоветовали молодым коллегам основать пролетарский сатирический журнал - "Красный дьявол". Немного зловещее название, что, впрочем, соответствовало задачам нового издания, имевшего красноречивый подзаголовок - "Еженедельный рабочий журнал юмора и сатиры".

Газета "Правда" поспешила порадовать своих читателей известием о новом журнале. Ее редактором становится Лев Бродаты. Он энергично принялся за дело. К нему присоединились начинающие писатели-сатирики: Демьян Бедный, И. Ионов, И. Логинов, А. Соловьев (Нелюдим)... Опыта у молодежи маловато, одного революционного энтузиазма предостаточно, так что помочь должны были опытные писатели сатирического журнала.

Откровенно говоря, русская сатирическая литература имела давние традиции. Даже в условиях деспотического царского режима в России издавались сатирические журналы. Наибольшую известность приобретает журнал "Сатирикон" и "Новый Сатирикон".

Этот русский журнал сатиры и юмора появился в С.-Петербурге в 1908 году. Издавался еженедельно. Каждый номер имел по 12 - 16 страниц и содержал множество иллюстраций-карикатур. С 1913 г. стал выходить (до 1917 г.) "Новый Сатирикон". Его авторами были талантливые писатели, среди которых немало начинающих сатириков: А. Бухов, Я. Гордин, О. Дымов, О. Л. Д'Ор, В. В. Маяковский, Саша Черный и другие.

Чиновники боялись оказаться на страницах "Сатирикона". Его авторы - беспощадны. Они обличали язвы тогдашней России, не глядя на звания и должности.

Когда при поддержке советских властей начал выходить пролетарский сатирический журнал "Красный дьявол", некоторые бывшие "сатириконцы", не покинувшие Советской России, стали его активными сотрудниками.

Здесь особо следует отметить деятельность Иосифа Львовича Оршера (литературный псевдоним - О. Л. Д`Ор (1878-1942) - писателя-сатирика и журналиста, фельетониста, имевшего большой опыт литературного творчества.

Еще с 1893 г. Иосиф Львович печатался в различных газетах юга России, в частности Одессы. С 1906 г., проживая в столице Империи, Оршер публикуется в газетах и журналах "Речь", "Товарищ", "Русское слово", "День", "Утро России", "Сатирикон", "Серый волк" и другие, сделавшие его известным всей России.

В 1918 году, сотрудничая с журналом "Красный дьявол", Иосиф Львович редактирует один из первых сатирических советских изданий - "Гильотина". Этот журнал выходит в Петрограде с апреля по июль 1918 г. Всего вышло 6 номеров. И. Оршеру удалось привлечь к сотрудничеству писателей-сатириков и художников старшего поколения, таких как Н. Аболина, С. Иванова, Л. Кармен, В. Князева, Я. Окунева и других. Издание Оршера острие своей сатиры направил против растерявшейся русской интеллигенции. Сатирическая программа журнала раскрывается в стихотворной сатире В. Князева "Песня о гильотине".

Лев Бродаты также привлек к сотрудничеству с журналом "Красный дьявол" таких известных поэтов, как В. Маяковский, одессита Сашу Черного (настоящее имя Александр Михайлович Гликберг (1880-1932), до своей эмиграции активно печатался во многих периодических изданиях. Членами авторского коллектива были Д. М. Тигер Красное жало, И. Гайдукевич и другие.

Свои задачи редакция журнала определяла так: "Служить исключительно рабочему классу, являясь орудием его борьбы с врагами пролетариата". Такая строгая классовая позиция напугала некоторых авторов, привыкших к дореволюционным вольностям. Диктатуру пролетариата в искусстве не понимали и не одобряли многие "старые" журналисты и писатели. Правда, тогда еще можно было "фрондировать", например, отказываться от сотрудничества, яростно спорить с редактором, отстаивать свои позиции... Однако, несмотря на разногласия, работа в сатирическом журнале продолжалась. Л. Бродаты рисовал остроумные карикатуры; поэты и писатели сочиняли сатирические стихи, сценки, диалоги, частушки, реплики и каламбуры.

Врагов у Советской власти немало - есть кого обличать: здесь и члены Учредительного собрания, Керенский, которого именовали "последним самодержцем всея Руси - Александром IV", и меньшевики-оборонцы, правые эсеры и прочие. Доставалось кадетам и украинским националистам, делавшим ставку на мятеж генерала Каледина (1861-1918). На страницах журнала разоблачались как враги Советской власти, всякого рода спекулянты и саботажники. Более того, авторы-сатирики критиковали даже представителей Советской власти, считая, будто они недостаточно жестко и решительно борются с контрреволюцией, проявляя "излишнюю терпимость".

Международная политика в журнале занимала важное место. Острая сатирическая карикатура Льва Бродаты вызывала особое внимание. Она беспощадно высмеивала лидеров стран Антанты, которые надеялись вернуть в Россию прежние порядки.

Старшие товарищи-правдисты были довольны. Однако журнал "Красный дьявол" вместо одного раза в неделю выходил только ежемесячно. А всего на свет появилось 11 номеров. В 1919 г. "Красный дьявол" прекратил издаваться. Причина - Гражданская война, экономические трудности, проблемы с кадрами.

Не лучшее было положение Страны Советов в начале 20-х годов. Гражданская война закончилась, но ее последствия - поистине трагические.

По-прежнему царят разруха, голод, болезни, на улицах городов тысячи беспризорных детей. Враги Советской власти ушли в подполье, однако продолжали действовать. Это были те же саботажники и спекулянты, диверсанты и обычные уголовники.

По городам и весям огромной страны распространились зловещие слухи о скором падении большевистской власти. В городах из-за угла убивали партийных и комсомольских активистов; в селах сжигался хлеб и отравлялся скот. Из-за рубежа доносились подстрекательские призывы к восстаниям против советской власти; засылались сотни шпионов и диверсантов; среди обывателей сеялись панические настроения...

Одесса, лето 1920 года. Город только освободили от белогвардейцев. Повсюду реют красные знамена и пестрят многочисленные плакаты и лозунги. На улицах - вооруженные патрули из матросов и комсомольцев, красноармейцев и рабочих. По ночам стреляют, иногда в разных районах Одессы происходят настоящие бои с преступниками; активно действуют саботажники; рынки оккупировали спекулянты. Но и днем в городе неспокойно. Улицы Одессы заполонили стаи беспризорников. Чекисты измотаны. Ночью они охотились за врагами новой власти, а днем проводят облавы на беспризорных детей. Многие одесситы голодают. Все реже слышится веселый смех на улицах города. Культурная жизнь в Одессе замерла. Новым одесским властям было хорошо известно, что еще до октября 1917 года в городе тусовалась многочисленная талантливая молодежь, среди которых начинающие поэты, подающие надежду художники, даровитые музыканты... В губкоме решили: надо срочно возродить былую богему, только приспособить ее к новым условиям. Однако на практике получалось далеко не так, как задумывали советские чиновники.

Десятки куплетистов потешали народ непристойными частушками, острыми анекдотами, смешными сценками из жизни обитателей одесских трущоб. Многие поэты мыкались по городу в поисках помещения для литературного клуба. Они мечтали о хлебе и творческом вдохновении.

Советские партийные функционеры, сами когда-то писавшие стихи, понимали: поэтов надо поддержать. В помещении бывшего ресторана стали практиковать бесплатные обеды для одесских литераторов.

Итак, обед. Это - тарелка ячневой каши и без ограничения желудевый кофе или морковный чай, но только с единственной конфеткой на сахарине. Но поэты и этому угощению рады. Среди обедавших литераторов были молодые люди из "Коллектива поэтов".

Как правило, "коллективисты" собирались на квартире, где жил "душа" организации Эдуард Багрицкий, не более двух раз в неделю. А теперь, при содействии советских властей, в бывшем буржуазном ресторане ребята могли засиживаться допоздна. Спорили о поэзии, читали стихи, обменивались книгами, встречались с друзьями.

Нередко случалось, что кто-то из начинающих поэтов не выдерживал и громко, чтобы заглушить стук жестяных тарелок, где стыла каша, начинал читать только что написанные стихи. Шум тут же стихал. Все с напряженным вниманием слушали товарища. Потом, не дав другим опомниться, поднимался другой поэт, и вновь становилось тихо; затем - следующий.

За одним из столиков сидел знакомый многим "коллективистам" молоденький паренек, с черными густыми волосами, больше предпочитавший слушать других. Он явно стеснялся. Природная застенчивость мешала ему выступать в "Коллективе поэтов", где неизменно властвовал Эдуард Багрицкий, уже в то время снискавший всеодесскую известность.

Этим пареньком был Эзра Александров, сидевший рядом с ним Валентин Катаев, сказал ему: "Эзра, здесь все свои". Александров неожиданно поднялся, густо покраснел от смущения. В зале перестали чавкать и стучать ложками. Все с удивлением смотрели на Эзру и вдруг услышали такие строки:

"Волосы рыжие - цвет Эльдорадо.
Нам Калифорнии вовсе не надо,
К черту все золото
Южной Америки,
Стынут от холода
Русские скверики.
В небо высокое
Бьет офицер,
В небо высокое
Бьет без потерь.
Кружится даль,
Рушится льдина,
Ветер - миндаль,
Двор - мандарина".

В этих стихах все узнали недавнюю иностранную интервенцию и террор белых в Одессе.

Смехачи. Часть 2

Эзра Александров (настоящие имя Эзра Абрамович Зусман (1900-1973)) оказался свидетелем еврейских погромов, инспирированных царскими властями, затем притеснения одесситов белогвардейцами, пережил красный террор, когда чекисты ночью расстреливали, а на утро вывешивали списки казненных.

Их были многие десятки. И так каждую ночь. Россия во мгле, смириться с террористической властью молодой поэт не мог, и спустя два года Эзра Александров покидает родную Одессу и поселяется в Тель-Авиве.

На исторической родине он преуспел как поэт, переводчик и журналист. Эзра руководил литературным приложением газеты "Давар" ("Слово"), переводил на иврит произведения Пастернака, Ахматовой, Мандельштама, Бродского, писал лирические стихи.

Эзра Зусман всегда с нежностью вспоминал друзей своей юности. Известно, что он работал над русскоязычной версией своих воспоминаний, которые сохранились в семейном архиве. Вот из него некоторые строки: "С Исааком Бабелем наша дружба не завязалась. Он был старше, и тогда мне казалось намного. Он выглядел старше своих лет... И действительно, он был самым умным, то бишь мудрым, несмотря на то, что был так легок на шутки и вольности одесской речи, одесского наречья... У него было обостренное чувство запаха, и он мне иногда казался красивой охотничьей собакой. В его теплых, слегка прищуренных глазах было что-то от цыганщины..."

В начале 30-х годов ХХ столетия фашизм пробивал себе дорогу в странах Европы. Советское руководство до подписания пресловутого "пакта о ненападении" (август 1939) время от времени отправляло отечественные делегации на всевозможные антифашистские съезды и конференции. Особо часто советских антифашистов можно было встретить в Париже, где нередко проводились конгрессы сторонников мира. В составе делегации оказывались видные писатели, деятели науки и культуры.

Когда-то Эзра Зусман узнал, что среди советских делегатов, направлявшихся на парижский Антифашистский конгресс, будет Валентин Петрович Катаев. Эзра собрался во Францию. Встреча друзей была трогательной. Они не виделись десять лет. Позднее Зусман вспоминал: "...Он (Катаев - И. М.) рассказал мне подробно о всех. Об Олеше сказал: "У нас нельзя ходить грустным... Олеше трудно. Тебе тоже было бы трудно".

По всей вероятности, Эзра понял, в чем заключается "трудность". Конечно, это не продовольственная проблема, хотя голод властвовал в Украине, в Поволжье, на Кавказе. Система. Именно она препятствовала свободному творчеству. В тоже время Зусман вряд ли мог себе представить, что ожидает Бабеля, Гехта, Бондарина и многих других одесских поэтов и писателей через какие-то несколько лет.

Но вернемся в летнюю Одессу 1920 года. Городское руководство подсуетилось, и первое одесское кафе поэтов было открыто под странным названием "Пэон четвертый". Теперь предстояло украсить помещение.

Создана инициативная группа под руководством Эдуарда Багрицкого. В нее также входили экстравагантный журналист Василий Регинин, художник Михаил Арнольдович Файнзильберг, брат И. Ильфа. Оформительская работа закипела: развесили плакаты, сатирические рисунки, стихотворные лозунги. У входа поместили плакат с четверостишием из сонета Иннокентия Анненского (1855-1909), поэта, драматурга, переводчика и критика, объясняющее странное название кафе поэтов.

"На службу Лести иль Мечты, равно готовые консорты, назвать вас вы, назвать вас ты, Пэон второй - Пэон четвертый?" Между прочим, слово "консорты" - от латинского товарищи, соучастники. Багрицкий тут же написал шуточные куплеты для песенки, в которой на все лады разъяснялись смысл и значение непонятного названия кафе.

Тая Лишина, одесситка, участница всех поэтических посиделок, позже вспоминала: "... Скандированием первого куплета: "Четвертый Пэон - это форма стиха, а каждая форма для мяса нужна, а так как стихов у нас масса, то форма нужна им как мясу",- часто заканчивались выступления поэтов перед публикой..."

Наступала поздняя осень, хоть и Одесса, но все же в неотапливаемом помещении холодно, к тому же часто отключали свет. Кафе закрылось. По словам Лишиной, "...литературная жизнь в Одессе почти замерла". Правда, в черноморском городе в то время гостил московский поэт Алексей Чичерин (1894-1960) прослывший футуристом и даже теоретиком искусства. Но он имел еще одно дарование: великолепно читал стихи, среди которых были произведения Маяковского, Хлебникова, Каменского.

Теперь одесские поэты собирались у кого-то на квартире, чаще всего - у Багрицкого. Туда приходил Алексей Чичерин, и в его блестящем исполнении одесситы открывали для себя оригинальную поэзию Василия Васильевича Каменского (1884-1961), в частности, поэму "Стенька Разин", написанную еще в 1915 году.

К лету 1921 г. литературная жизнь в Одессе снова ожила. Алексей Чичерин вместе с Эдуардом Багрицким нашли новое помещение для клуба молодых одесских поэтов. Это был полуподвал, в котором когда-то размещалась винная лавка. Сперва кафе назвали "Хлам" (художники, литераторы, актеры, музыканты), но затем его переименовали в "Мебос", что означало "меблированный остров".

По словам Таи Лишиной, меблировка клуба состояла из десятка стульев, буфетной стойки и расстроенного пианино, под которым - на американский манер - висела надпись: "В пианиста просят не стрелять - делает что может". А вообще условия и здесь были далеки от идеального, было шумно, грохотала посуда, посетители, порой громко разговаривали, когда поэты вдохновенно читали свои стихи. Ведь среди посетителей клуба поэты не составляли большинства. Надо было чем-то удивить клубных завсегдатаев. Выручил Эдуард Багрицкий. Он предложил инсценировать свою драматическую поэму "Харчевня". Содержание этого произведения такое: старый поэт - теперешний хозяин харчевни - и два приезжих начинающих стихотворца отправляются в Лондон на состязание поэтов. Между старым пиитом и молодыми возникает спор о поэтическом мастерстве. Побеждает опытный поэт, который, спасаясь от жизненной суеты и бренной славы, находит себе место за трактирной стойкой.

В инсценировке Багрицкий представлял старого поэта, а Ильф и Славин - члены "Коллектива поэтов" - молодых. Посетителями харчевни были "коллективисты". Ребята сами изготовили костюмы, достали грим, на столе - свечи, и поэтический клуб "Мебос" превратился в старую английскую харчевню.

В конце представления "артисты" хором запели песенку, написанную Багрицким. Зрители встретили инсценировку с неподдельным энтузиазмом. Увы, вскоре поэма "Харчевня" затерялась, но осталась песня, по воспоминаниям Таи Григорьевны, восстановлены были слова и мелодия.

Неугомонный "певец революции" - В. В. Маяковский - не мог примириться с тем, что первые советские сатирические журналы оказались столь недолговечными по вполне объективным, прежде всего экономическим, причинам. В то время Владимир Владимирович активно сотрудничал в Российском Телеграфном Агентстве (РОСТА), и на этот раз не без его поддержки творческая молодежь организовывает новый сатирический журнал "БОВ" (аббревиатура - боевой отряд весельчаков). Единственный номер вышел в апреле 1921 г. в Москве тиражом 15 тыс. экземпляров. Цель издания, изложенная в "Декрете", гласила: данный документ рекомендует использовать в качестве оружия хохот, предостерегая от неумелого обращения с ним "во избежание случайного и бесцельного членовредительства".

"Членовредительство допускается, - говорилось в "Декрете", - лишь по отношению к особам "из породы примазавшихся и сосущих". Маяковский считал, что сатирик должен ставить перед собой четкую задачу: он обязан или уничтожить врага, или обратить его в бегство, или добиться покраснения его до советской нормы. Только тогда будет оправдана его деятельность, а стратегическая цель достигнута.

В. Маяковскому удалось сплотить вокруг "БОВ"(а) лучшие силы советских сатириков, которые сотрудничали в годы Гражданской войны под выпуском "окон" сатиры РОСТА. Это прежде всего Дмитрий Стахиевич Орлов, работавший под псевдонимом Д. Моор (1883-1946). Это ему принадлежат авторство таких известных агитационных плакатов: "Ты записался добровольцем?", "Врангель еще жив, добей его без пощады!". Сатира Моора была направлена против религии, белого движения, Антанты...

Художник В. Дени (Виктор Николаевич Денисов) (1893-1946) служил еще в "Сатириконе". Он охотно согласился рисовать сатирические карикатуры для "БОВ"(а). Михаил Михайлович Черемных (1890-1962) оформлял первое окно РОСТА. Его сатирические рисунки, как говорится, били не в бровь, а в глаз.

Первый номер "Боевого отряда весельчаков" вышел в апреле 1921 года. Уже этот дебют показал четкое понимание авторами основ политических задач дня, активное вмешательство в жизнь, глубокую принципиальность и непримиримость к недостаткам.

Номер готовили в феврале, а 8 марта 1921 г. начал работать Х съезд ВКП (б), наметивший новую экономическую политику. Маяковский и его сотрудники сумели разглядеть то отрицательное, что буквально захлестнет страну и приобретет нарицательное наименование нэпманства.

В первом номере "БОВ"(а) было опубликовано стихотворение В. Маяковского "Одряне", в котором поэт предупреждал:

"Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
Из-за спины РСФСР
мурло
мещанина..."

По сути, это стихотворение стало своеобразной декларацией поэта-гражданина и сатирика, обратившего внимание читателей на то зло, которое несет переходный период в жизни Советской республики.

Едва успев появиться, издание журнала прекратилось. Причин тому немало. Во-первых, среди авторов в редакции возникли разногласия, нередко носившие принципиальный характер. Во-вторых, появились многочисленные сатирические журналы, а значит, усилилась конкуренция. Тиражи падали. Издание стало убыточным. Но необходимость в острой сатире только возросла.

С 1921 г. в Советской России осуществлялась так называемая новая экономическая политика (НЭП). Оживилось частное предпринимательство; рестораны и бары заполонила, казалось бы, канувшая в лету мелкобуржуазная публика, замелькали котелки и фраки; дамы с большим декольте и фальшивыми бриллиантовыми ожерельями на шее...

Буржуазные элементы стремились навязать свой образ жизни, дать бой новой только недавно зародившейся социалистической морали. В таких условиях - считала партийно-государственная номенклатура - роль сатиры значительно возрастает. Появились темы для жесткого осмеяния, но в то же время возник и ключевой вопрос: "С кем вы, товарищи сатирики?" Кто-то с радостью воспринял возрождение, как казалось, отжившего образа жизни и не считал нужным выступать против уродливых явлений, порождаемых НЭП (ом). Конечно, они не против юмора; эти деятели культуры боялись, как они считали, перегибов, когда острие их виршей и карандашей будут направлены против русской сатирической традиции. Они не соглашались с тем, что журналисты обязаны защищать завоевания пролетарской революции и покидали издания, в которых доминировали идеи: "Ваше слово, товарищ маузер".

В Советской России стали выходить новые сатирические журналы: с апреля 1922 года - "Мухомор", с июня того же года - "Красный перец". Их издавали профессионалы, ориентирующие на узкий круг читателей - интеллигенцию. В этой связи особый интерес представляет журнал "Красный перец", первый номер которого был подготовлен только к январю 1923 года. Сатирическая программа представлялась в стихотворении "Наш наркомат". Это издание появилось как приложение к газете "Рабочая Москва". Редакция журнала заявляла, что будет бороться против бюрократов, волокитчиков, головотяпов, жуликов. "Красный перец" делался силами старых сатириков и юмористов, среди которых были А. Андреев, П. Банков, И. Гехман, Я. Гольденберг, Л. Гумилевский, А. Никулин. Доставалось тогда советским бюрократам. "Старая гвардия", пожалуй, с особым рвением обрушилась на новую коммунистическую номенклатуру, среди которой попадались нечистые на руку чиновники, лодыри, бюрократы. Этот журнал терпели только до 1926 года.

Советские цензоры морщились, читая публикации, разглядывая карикатуры, помещенные в "Красном перце". Возможно, многие узнавали себя в острых фельетонах. И тогда коллектив редакции обоих журналов - "Мухомор" и "Красный перец" - обвинили в отсутствии "пролетарской остроты" и "большевистской принципиальности".

Иными словами, критиковать можно было нэпманов, пьяниц, тунеядцев, но советских ответственных работников? Это было слишком и не "по-большевистски". Маленькие тиражи этих изданий, которых не поддерживали власти, привели к их закрытию.

В те годы стало модным, чтобы солидные газеты с большими тиражами публиковали свои собственные сатирические издания. Сначала это были специальные приложения к газетам, а затем они превращались в отдельные журналы.

Он искренне считал, будто стоит у истоков советской сатирической литературы. Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Алексеевич Придворов (1883-1945) не был далек от истины. Он заявил о себе как писатель, поэт, публицист и общественный деятель. Человек сложный, с непростой, но, в общем, счастливой судьбой для советского поэта. С 1913 года Демьян Бедный - большевик, разумеется, активно поддержал переворот и не прогадал. Он пишет забавные басни и публикует их в "Правде" и в "Известиях". Фельетоны молодого автора понравились Ленину. В годы Гражданской войны Д. Бедный возвеличивал Ленина и Троцкого. Демьян оказался удачливым конъюнктурщиком. Бедный чувствовал, "откуда ветер дует". Когда после смерти "вождя мирового пролетариата" в стране начались партийные разборки, Демьян, не колеблясь, принял сторону Сталина.

Смехачи. Часть 3

Коллеги по перу не очень высоко ценили творчество Демьяна Бедного и, заодно, личные качества.

Об этом можно прочитать: "... раздражал своим воинствующим дилетантизмом, кондовостью, поверхностностью тем и идей, шаблонностью образов и речи и отсутствием поэтического мастерства".

Тем не менее его откровенная лесть и пресмыкательство перед Сталиным не остались без внимания. У Д. Бедного - квартира в Кремле, огромная личная библиотека (свыше 30 тыс. томов), дружеские отношения с вождем, по указанию которого писатель лечится от диабета в Германии...

Возможно, многие литераторы завидовали Демьяну Бедному, но еще в 1924 г. Сергей Есенин написал:

"Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам,
Пусть бываю иногда я пьяный,
Зато в глазах моих
Прозрений дивный свет".

Есенин не дожил до опалы Демьяна Бедного. Это случилось в 1930 г. Сталин серьезно рассердился на "друга" из-за его критики советской действительности. В письме Бедному Сталин отмечал: "Критика недостатков жизни быта СССР, критика обязательная и нужная..."

Однако, видимо, считал вождь, высмеивать все же лучше пороки капиталистического общества, чем советского. Сталин упрекает Д. Бедного в том, что он-де "возглашает на весь мир, будто "лень и стремление сидеть на печке" является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит, и русских рабочих. И это называется у вас большевистской критикой!.."

Теперь понятно: даже такой гибкий приспособленец, как Демьян Бедный, возмутил руководство, поскольку в своих частушках - подумать только - позволил себе высмеивать пьянство, разгильдяйство, лень, бесхозяйственность, воровство, которые, увы, встречались на каждом шагу и в советском городе, и в советской деревне. Конечно, это не "по-большевистски" тыкать рожей в советскую грязь на потеху проклятым капиталистам. И хотя Бедный не был поэтом в есенинском понимании этого слова, его сатира была крепкой и, признаться, многих раздражала.

Но в начале 20-х годов сатириков еще не притесняли, из союза писателей не изгоняли (поскольку его еще не было), а вот гонорара - в то время продовольственная пайка - могли лишить. Тем не менее с недостатками надо бороться, это понимали все. В ленинском правительстве было немало старых большевиков, имевших журналистский опыт, живших много лет в Западной Европе, ежедневно читавших тамошнюю прессу. Революционеры от души смеялись над хлесткими карикатурами на государственных деятелей. Этим особенно славилась английская пресса.

Впрочем, сам Ильич, как известно, был превосходным публицистом, умело и жестко критиковавший, нет, не английского премьера или французского президента, а коллег по ниспровержению империализма: Розу Люксембург, Карла Каутского, Льва Троцкого, Георгия Плеханова и многих других.

Ленин, пожалуй, поощрял принципиальную критику, невзирая на лица. Стоит, в этой связи, вспомнить, как обрушился Владимир Ильич на своих ближайших соратников - Каменева и Зиновьева - накануне большевистского переворота. А ведь эти - по словам Ленина - "политические проститутки" впоследствии заняли важнейшие посты в партии и государстве.

Сталин, укрепив свою власть в партии, как огня боялся разоблачения всего негативного в стране. Только он мог решать, что можно высмеивать, а где следует громко кричать "браво!"

Еще при жизни В. И. Ленина (1870-1924) Москва становится центром не только политической, но и культурной жизни Страны Советов.

Несмотря на хозяйственную разруху и политическую изоляцию, большевики находили средства для поддержания пролетарской культуры. Новое в искусстве рождалось в муках, в острой идеологической борьбе, нередко в нежелании интеллигенции понять смысл происходящих перемен. Конечно, разобраться в этом "культурном" хаосе было непросто. Среди творческой интеллигенции быстро возникали новые направления в поэзии, живописи, музыке и также они быстро исчезали.

Власти до поры до времени терпели эту культурную пестроту, не препятствовали творческим поискам, предоставляли страницы центральных изданий для словесных баталий, поэтических диспутов, импровизированных музыкальных представлений. Жили в основном впроголодь, но интересно.

Сейчас трудно сказать, кому первому пришла идея организовать новый сатирический журнал на обломках старого издания под названием "Дрезина". Этот журнал выходил в качестве приложения к газете "Гудок" в Москве в 1923-1924 гг. Вышло всего 16 номеров. Издавался на 12-16 страницах с красочной иллюстрацией. Между прочим, на железной дороге "дрезиной" называлась тележка, передвигающаяся по рельсам вручную либо с помощью двигателя. Свои задачи редакция журнала "Дрезина" сформулировала так: "Обеспечить как можно скорее дальнейшие страны по пути к коммунизму, расчистить этот путь от всех темных и враждебных сил, мешающих развитию молодого Советского государства".

В "Дрезине" были представлены самые различные сатирические жанры. Имелся ряд постоянных отделов и рубрик. Например, отдел "В тупике" занимался сатирическими заметками и рисунками на международные темы. В разделе "Холодильник" и "40 человек и 8 лошадей" разоблачали грязные махинации на транспорте, всевозможных жуликов, растратчиков. Материалы строились на конкретных фактах, сообщениях в редакцию собкорами.

С журналом сотрудничали талантливые молодые журналисты, только начинавшие оттачивать свое мастерство, а также опытные литераторы: Н. Агнивцев, А. Безыменский, Б. Владимиров, В. Воинов, И. Гуревич, М. Зощенко, В. Катаев, В. Лебедев-Кумач, Ю. Олеша, М. Раппапорт и др. Рисунки и карикатуры выполнялись уже достаточно известными мастерами: Ю. Анненским, Л. Бродаты, Н. Грусом, М. Черемных.

Какое-то время журнал "Дрезина" процветал во многом благодаря патронажу всесоюзной газеты "Гудок". Это был орган железнодорожников, имевший многочисленных подписчиков.

Газета "Гудок", основанная в конце декабря 1917 года, в начале 20-х годов была чрезвычайно популярна. Ее охотно читали не только железнодорожники. Особой известностью среди читателей пользовалась четвертая полоса газеты, где обычно помещались остроумные фельетоны, написанные, как правило, по письмам рабочих.

В "Гудке" начинали свой путь в большую литературу будущий цвет советской изящной словесности: И. Ильф, Е. Петров, М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша, К. Паустовский, М. Зощенко, Л. Славин и другие.

Об этой газете и ее великолепных сотрудниках речь еще впереди, а сейчас вернемся к тому времени, когда "Дрезина" перестала удовлетворять ее создателей, между редакцией журнала и газеты начались распри.

Руководители газеты "Гудок", считая "Дрезину" своим детищем, активно вмешивались в работу авторского коллектива сатирического приложения. Их указания часто раздражали создателей острых и злободневных фельетонов. Редакцию "Гудка" нередко пугал, по их мнению, активный творческий энтузиазм "дрезинцев", их самостоятельность в суждениях. Разрыв стал неизбежным.

В те годы Михаил Ефимович Кольцов (настоящее имя - Мойсей Фридлянд, 1892-1940) был уже известным журналистом. Он лично знал многих "гудковцев" и был наслышан о желании ряда художников и поэтов основать новый журнал, не зависимый от редакции газеты "Гудок".

Михаил Ефимович, заручившись авторитетом Владимира Маяковского, предложил разумный компромисс. Вместо "Дрезины" приложением к газете станет выходить новый журнал под названием "Смехач", имеющий сатирическую редколлегию, но находящийся на "содержании" железнодорожного ведомства. Политику журнала "Смехач" стали определять "отцы-основатели": М. Кольцов, В. Маяковский, А. Безыменский, В. Лебедев-Кумач, М. Черемных и другие.

Основная задача журнала "Смехачи" была сформулирована в следующих строках из стихотворения "В бой":

"Мы беспощадны в нашей борьбе,
Не отгрохочут наши мортиры!
Каждый наш враг
Попробует на себе
Ядра нашей сатиры..."

Авторам "Смехача" следовало очень стараться, чтобы их журнал стал популярным. Ведь практически каждая центральная газета обзаводилась собственным сатирическим приложением. Например, "Рабочая газета" с 1922 года стала выпускать специальное приложение под названием "Крокодил", придуманная молодым сатириком газеты С. Гессеном. Превратить приложение к общественной газете в специальный журнал было очень непросто. Помогли связи и авторитет Константина Степановича Еремеева (1874-1931), революционера, журналиста, писавшего для газеты "Правда". Газета "Труд", не желая отставать от других центральных изданий, выпускает сатирические приложения "Бузотер", "Бич".

Армейская газета - "Красная звезда" - поспешила смешить своих читателей приложениями: "Военный крокодил", "Танком на мозоль".

Сатирических журналов появилось так много, что многие авторы сотрудничали с несколькими изданиями одновременно. Только пиши, и авторы, большей частью молодежь, не ждала особого приглашения. В этих изданиях, особенно в "Смехаче", "засветились" одесситы Илья Ильф и Евгений Петров, работавшие в газете "Гудок".

Первый номер "Смехача", который вышел в феврале 1924 года, открывался фельетоном М. Кольцова "Ленин и пошляки", в нем же были опубликованы стихи В. Маяковского "Ух, и весело!". В журнале имелась специальная рубрика: "Серьезные" шутки В. И. Ленина".

В "Смехаче", наряду с недостатками, показывались успехи, которых добивалась страна в восстановлении народного хозяйства и на международной арене.

В рекламном объявлении о выходе журнала редакция следующим образом характеризовала свои задачи: "Советская политика во всем многообразии ее задач. Проблемы быта рабочих и крестьянства. Европейские дела во всех оттенках и мнениях. Хозяйственные вопросы в самом широком масштабе. Антирелигиозная пропаганда как вызов всем религиям и богам. Честная, но беспощадная критика всех их, нас и вас".

Журнал привлек к сотрудничеству лучших советских сатириков и карикатуристов 20-х годов. Особое место занимала сатира на международные темы.

Редакция практиковала выпуск специальных тематических номеров "СССР через 70 лет", "Жилищный", "Экономический", "Санитарный", "Модный" и т. д. Выпускались номера к юбилейным датам: "Гоголевский", "Горьковский" и др.

Редакция получала многочисленные письма, всевозможные сигналы. На их основе и к тому же из заметок различных журналов и газет строились такие постоянные сатирические разделы, как "40 человек и 8 лошадей", "Тараканы в тесте", "Палки в колесах", "Всякая буза" и др. В первых номерах существовала также "страничка читателей", куда помещали сатирические вирши, очерки подписчиков. Правда, зачастую эта страничка заполнялась произведениями профессиональных литераторов.

Как ни старались работники журнала делать добротные выпуски, без жесткой критики в их адрес не обошлось. Более всего опорочить "Смехача" стремилась партийная печать. Редакцию журнала обвиняли в "отрыве от масс" и прежде всего рабочего класса, узость тем критики и т. п. Что оставалось делать в такой ситуации - обещать "исправиться". Появляются новые сатирические разделы: "Писаная торба "Смехача"", "Всякое такое", "В порядке самокритики".

Осенью 1928 г. Михаил Кольцов становится ответственным редактором "Смехача". Он пытается спасти журнал. Под его руководством выходит девять номеров. Еще шла работа над последними выпусками, когда Михаил Ефимович решил, что необходимо издание нового журнала. Этому способствовало постановление ЦК ВКП (б) "О сатирико-юмористических журналах", принятое в апреле 1927 года. В постановлении суровой критике подвергались многие сатирические журналы. В этом документе отмечалось, что сатирико-юмористические журналы неудовлетворительно выполняют задачи, стоящие перед ними. "Большинство сатирико-юмористических журналов не сумело еще стать органами бичующей политической сатиры - против пережитков старого строя и быта, против предрассудков, мещанства, обывательщины и проявления реакционности. С одной стороны, против классовых врагов внутри и за пределами СССР и против враждебной пролетариату - с другой. Вследствие того, что журналы не ориентируются на массового читателя, они сбиваются на путь приспособления ко вкусам мещанства и новой буржуазии".

Руководство большевистской партии сочло целесообразным дифференцировать сеть сатирико-юмористических журналов применительно к специфическим запросам, интересам и культурному уровню отдельных слоев читателей: рабочих, крестьян, служащих и интеллигенцию на 4 категории. "Крокодил и Бегемот" было предложено превратить в сатирические журналы для политически зрелых слоев рабочих. "Бузотер" - обслуживать профсоюзы, "Смехач" должен ориентироваться на служащих; "Лапоть" на передовые слои крестьянства.

В стране, где существовала диктатура партии, ее постановления - закон для всего общества. В редакции "Смехача" с таким сатирико-юмористическим разделением вряд ли были согласны. Журнал постепенно терял своих читателей.

В сорок четвертом номере редакция сообщала, что "Смехача" вскоре сменит "Чудак". Это название пришло из "Смехача". А получилось вот что. На страницах журнала появилось небольшое эссе об известных чудаках - Диогене, который самоуплотнился в бочку без "коммунальных услуг", Христофоре Колумбе, не захотевшем плавать в "тихом и интеллигентном Средиземном море"... Что и говорить, без чудаков в мире было бы скучно и неинтересно.

Смехачи. Часть 4

О своем замысле Михаил Кольцов решил сообщить А. М. Горькому, который знал и ценил талант журналиста.

1 ноября 1928 г. Михаил Ефремович пишет Горькому, который в это время находился в Италии:

"Дорогой Алексей Максимович! Я сейчас подготавливаю первый номер сатирического журнала "Чудак". У нас собралась неплохая группа писателей, художников, и мы решили во что бы то ни стало придать будущему журналу облик, совершенно порывающий с увядшими сатирическими традициями... "Чудак" не принципиальный ругатель, наоборот, он драчливо защищает многих несправедливо заруганных..."

Горький горячо поддержал идею создания нового сатирического журнала, согласившись писать для него. Кольцову удалось собрать лучшие силы сатириков, среди которых: В. Ардов, А. Зорич, Вс. Иванов, И. Ильф, С. Кирсанов, Е. Петров. Каждый номер украшали острые карикатуры художников: Л. Бродаты, Б. Ефимова, В. Казлинского, Кукрыниксов, Б. Малаховского. Со второго номера с журналом сотрудничают Д. Бедный, В. Катаев, В. Маяковский, а позже А. Архангельский, М. Вольпин, А. Дейч, А. Жаров, Н. Заболотский, Д. Заславский, Е. Зозуля, М. Зощенко...

Журнал осмеивал бюрократизм, ханжество, мещанство, подхалимаж, бесхозяйственность, рвачество, жульничество, головотяпство, чванство и т. д. На страницах "Чудака" публиковались первые крупные сатирические произведения будущих классиков юмористической литературы.

При рождении он получил библейское имя, став Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг. Это случилось в Одессе 3 (15) октября 1897 года, куда его родители переехали из Богуслава незадолго до рождения своего третьего сына.

Считается, будто городок Богуслав (Киевская губерния) основан еще Ярославом Мудрым в 1052 году. После Люблинской унии (1569 г.) Богуслав оказался в составе Польши. В начале XVII века в нем поселились евреи, которые к концу XIX века составляли большинство населения этого местечка.

Жили евреи бедно и скученно. Вот и решил отец будущего писателя - Арье Беньяминович Файнзильберг - перебраться в богатую, как тогда многие считали, Одессу. Наверное, Файнзильбергам повезло. Они жили в довольно приличном доме, почти в респектабельном районе Одессы. Семья была большая и дружная, и жили в достатке.

Сам глава семейства был банковским служащим, мечтая, чтобы его четыре сына получили "нужную" профессию, которая их прокормит. Своего третьего сына - Иехиела-Лейба - отец определил в техническую школу. Конечно, более престижно было учиться в классической гимназии, но проклятая "процентная норма", к тому же высокая плата за обучение...

В 1913 г. будущий писатель Илья Ильф успешно закончил техническую школу. Он смог работать и в чертежном бюро, и на телефонной станции, и даже на военном заводе. Молодой человек прослыл трудолюбивым и толковым техником.

Революция все изменила. "Теперь, как говорилось, кто был никем, тот станет всем". Еще вчера ты трудился на заводе, а сегодня рабочий паренек мог осуществить свою сокровенную мечту: попробовать свои творческие силы в журналистике. В Одессе таких, как Иехиел Файнзильберг, многие сотни парней и девушек, лишенных возможности учиться, страдавших от дискриминации. Они объединялись в коллективы поэтов, художников, журналистов, актеров...

В начале 20-х годов в Одессе холодно, голодно, уныло, и многие творческие личности посчитали, что им в родном городе "делать нечего". Разруха изменила веселый и жизнерадостный город; даже неунывающие куплетисты-острословы приумолкли. Если раньше можно было осмеять даже градоначальника или высокого полицейского чина, теперь мрачные люди в тужурках с кобурой отбивали всякую охоту шутить, а урчащему от голода желудку не до смеха.

Еврейская музыка! В Одессе она звучала повсюду: на Молдаванке и на Пересыпи, в респектабельном центре и на далеких окраинах. Ее любили независимо от этнического происхождения. Многонациональный город считал ее своей. Одесские свадебные музыканты - клезмеры - играли не только на торжествах. Нередко они демонстрировали свое искусство на улице, среди бедного люда, на это время забывавшего о житейских проблемах. Лица одесситов светлели, озарялись улыбкой, ноги не стояли на месте. И не беда, что иной раз слушатели не могли бросить в картуз даже жалкую "медяшку". Клезмеры не обижались. Им доставляло удовольствие, что толпа пританцовывала, радостно хлопала в ладоши, подпевала...

Как обычно, вокруг музыкантов - десятки благодарных одесситов разного сословия и племени. Появлялись полицейские. А вдруг - непорядок. Но, постояв и послушав еврейскую скрипку, которая, то жалобно, то протяжно стонала, то неожиданно бурно радовалась, они, не выдержав, по-доброму заулыбались и, одобрительно махнув рукой, удалялись. Между прочим, одесситы полицию не очень жаловали.

Результаты кровавой Гражданской войны (1918-1922) ощущались во всем: голод, эпидемия тифа, безработица, бандитизм, плохое настроение. Молодые и амбициозные поэты стали покидать унылую Одессу. Их путь лежал в Москву.

По-видимому, провинциальная молодежь считала столицу огромного государства землей Обетованной, текущей молоком и медом. Однако реальность оказалась совсем не такой, как представляли себе романтически настроенные одесситы.

В начале 20-х годов Москву наводнили искатели счастья со всей страны. Здесь оказались начинающие литераторы и вчерашние крестьяне; рабочие, лишенные куска хлеба в родном городе, и ночные бабочки, грезившие о богемной жизни. Приезжие были в основном люди простые, не шибко образованные и не очень культурные. Коренные москвичи с ужасом взирали, как конфискованные Советской властью особняки на Арбате заселили недавние жители Калужской и Рязанской губерний, как насильно уплотняли владельцев просторных квартир на Тверской и Сретенке, образовывая перенаселенные коммуны.

В столице, как ни в каком другом городе, отчетливо проявились уродливые явления, порожденные НЭПом. Роскошные рестораны, заполненные советской буржуазией, соседствовали с грязными парадными, бывшие некогда обителью состоятельных купцов и родовитого дворянства, а теперь превращенные в общежитие для приезжих провинциалов. Разодетые в меха дамы, сверкая золотыми украшениями, брезгливо отворачивались от юных попрошаек. В лютую зиму выброшенные на улицу дети, съежившись в подвалах, замерзали от холода и страдали от голода. Они нередко из-за милостыни устраивали ожесточенные драки, потешая новых господ.

Часть московской молодежи культивировала свободную любовь, порой забывая об элементарной гигиене. В эти годы в Москве было немало случаев заболевания тифа, чесотки, скарлатины и других опасных инфекционных заболеваний.

Жители столицы в своем подавляющем большинстве плохо питались. Мясо ели не чаще двух раз в месяц, молочные продукты - роскошь, зато водка на столах каждый день, если ее не могли купить, то гнали самогон и для крепости добавляли керосин.

Москва оказалась настолько перенаселенной, что большой удачей считалось получить "угол" в бывшей ночлежке, превращенной в заводское общежитие. Летом всесоюзная столица задыхалась от зловония частных конюшен и развалившейся канализации. Проблемы гигиены обсуждались на правительственном уровне. Руководство страны обращалось к деятелям культуры, поэтам с просьбой о пропаганде "хотя бы еженедельной бани", поскольку многие не мылись месяцами.

Дело дошло до того, что жена видного партийного и государственного деятеля С. М. Кирова (1886-1934) Мария Львовна Маркус (1885-1945) активно взялась за пропаганду в массах "чистого образа жизни". Не отставал от компании за "здоровое тело - здоровый дух" тогдашний властитель дум революционной молодежи Владимир Маяковский.

Но Москва жила, разумеется, не только борьбой с вшивостью. В клубах, на концертных площадках соревновались поэты, различного литературного направления и даровитости. Очень популярны были литературные "дуэли" Есенин - Маяковский. У обоих поэтов оказалось масса почитателей. Они были очень непохожи ни по стилю, ни по содержанию своих стихов, как отличались внешним видом и манерами. Но оба российских поэта были талантливы и собирали огромную аудиторию благодарных слушателей.

В столице наблюдался театральный бум. Блистал В. Мейерхольд, радовал своим мастерством Евгений Вахтангов (1883-1922), которому суждено было сыграть свою последнюю роль: возглавить театр на языке иврит "Габима".

Иврит все еще не был широко распространен. Он считался языком иудейского культа. Правда, на нем существовала богатая литература, и немало деятелей еврейской культуры мечтало его возродить.

Еще в 1913 году в "литовском Иерусалиме" - Вильно - еврейский актер и режиссер Наум Яковлевич Цемах (1887-1939) создает театр "Габима" ("сцена" - в переводе с иврита). Наступил революционный 1917 год, и Цемах обращается к К. С. Станиславскому (1863-1938) с просьбой о содействии. Наум Яковлевич мечтал о театре на иврите в Москве. Знаменитый русский режиссер и общественный деятель не только соглашается помочь еврейским артистам, но лично ходатайствовать по этому вопросу перед советским правительством во главе с В. И. Лениным.

И. В. Сталин в этом руководстве занимал должность народного комиссара по делам национальностей. Он горячо поддержал создание театра на языке иврит.

Случай, пожалуй, уникальный. В Москве, в здании Лазаревского института, что в Армянском переулке, при содействии советского правительства появляется государственный театр на почти забытом языке. К. Станиславский попросил своего лучшего ученика - Евгения Вахтангова - возглавить театр "Габима".

Среди актеров-основателей театра, кроме Н. Цемаха, следует назвать блистательную Хану Ровину, виртуозного Менахема Гнесина... Москва буквально ахнула, когда Е. Вахтангов, незадолго до своей смерти, поставил пьесу Семена Ан-ского (1863-1920) Шлаймз-Занел (Соломон Рапопорт). Он был писателем, поэтом, драматургом, публицистом, этнографом, наконец, революционером, общественным и политическим деятелем. С детства говорил только на языке идиш, немного знал иврит, с русским не был знаком вовсе. Но уже в юности он в совершенстве овладел языком Пушкина, изучил немецкий, французский, польский. Свои многочисленные произведения писал на идише и русском языке.

Самым значительным своим литературным произведением Ан-ский считал пьесу "Гадибук, или Между двух миров", ставшей известной во многих странах мира. Сюжет пьесы был навеян хасидскими преданиями.

Итак, молодой человек, разлученный с невестой, заключил договор с дьяволом и продает ему душу. После его смерти душа становится "диббуком" (в еврейской мифологии - демоном), который вселяется в девушку и делает ее одержимой. Демона удается изгнать, но девушка умирает и только после смерти соединяется со своим женихом.

Только недавно выяснилось, что С. Ан-ский написал эту пьесу по-русски, и ее тут же стали переводить на различные языки. В 1916 году поэт Х. Н. Бялик, творивший на иврите, сделал перевод "Гадибук" на язык Библии.

Так вот, в 1922 г. в Москве состоялась премьера этой пьесы Ан-ского в театре "Габима", руководил постановкой Евгений Багратионович Вахтангов. Спектакль имел ошеломляющий успех. Москвичи буквально осаждали театр "Габима", не зная ни слова на иврите. Их поражали талантливая режиссура, великолепная игра актеров, бесподобное музыкальное оформление.

Театр "Габима" начал мировые гастроли. Пребывая в США, актеры остаются в Нью-Йорке, понимая, что у них нет будущего в Стране Советов, где признавался не иврит, а идиш. Позднее большинство труппы решило перебраться в Тель-Авив, где его жители говорили на иврите.

А еще в Москве открылось много кинотеатров, в которых обитатели столицы наслаждались игрой Чарли Чаплина и Мэри Пикфорд. Нэпманы еще предпочитали ночи напролет просиживать в кабаре и лицезреть канкан.

В столице СССР в те годы появилось более 300 издательств. Их оказалось так много, что редакторы готовы были публиковать кого угодно и что угодно. Каждый день рождались новые "гении".

В московских интеллигентских кругах любили посплетничать. Доставалось самым известным поэтам, особенно Маяковскому. Вся Москва "гудела" о романах Владимира Владимировича, но более всего злословили об отношениях "певца революции" и Лили Брик, замужней красотки. Эта умная и волевая натура полностью подчинила себе такого ловеласа, как Маяковский, писавшего ей:

"И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа".

Не следует забывать: начало 20-х - ломка старых устоев, переоценка ценностей и торжество нового, революционного пафоса.

У Маяковского это выразилось в следующих строках:

"Канителят стариков бригады
канитель одну и ту ж.
Товарищи!
На баррикады! -
баррикады сердец и душ.
Только тот коммунист истый,
кто мосты к отступлению сжег.
Довольно шагать, футуристы,
в будущее прыжок!"

Смехачи. Часть 5

Личная жизнь Есенина была у всех на слуху, как и его замечательная поэзия. Наверное, лишь ленивый не обсуждал страстный роман Сергея Александровича с обворожительной Айседорой Дункан.

Однако это не мешало любвеобильному поэту начать "плодотворный" флирт с поэтессой Надеждой Вольпин (1900-1998).

Они познакомились в "кафе поэтов", где юная Надежда Давидовна проникновенно читала свои стихи. Трудно сказать, что более всего понравилось Есенину: смазливая девчонка или ее литературные "грехи". Но завязался роман, у поэта родился сын... Вплоть до трагической смерти Есенина в Москве судачили о любовных похождениях поэта. И где здесь правда, а где фольклор - сказать трудно.

В столицы в эти годы много говорили о "борьбе" идей и "конфронтации" талантов московских поэтов и питерских "Серапионовых братьев".

"Братья" - объединение молодых поэтов, прозаиков и критиков, где особый тон задавал Лев Натанович Лунц (1901-1924), Вениамин Александрович Каверин (настоящая фамилия Зильбер (1902-1989), Михаил Леонидович Слонимский (1897-1972). Уже в то время все они снискали определенную известность своим творчеством.

Это немецкий романтик Э. Гофман (1776-1822) придумал литературное содружество имени пустынника Серапиона. Литературные "братья" отмежевывались от пролетарских принципов в творчестве, для них более важным было качество произведения. В "Литературных записках" от 1922 г. на вопрос: "С кем вы, "Серапионовы братья"? За революцию или против революции?" Лев Натанович от имени "братьев" ответил: "Мы с пустынником Серапионом". Они также выступали против идейности в искусстве. Лев Лунц прямо заявлял: "Мы пишем не для пропаганды".

Конечно, смело. Но уже с 1922 г. советская цензура стала показывать зубы, вносить слишком непокорных литераторов в "черный список", однако до арестов еще не дошло.

С "братьями" ожесточенно спорили московские литераторы. Их громил сам Маяковский, но другие деятели искусства, возможно, в душе были с ними солидарны. Не исключено, что взгляды "Серапионовых братьев" одобрял и Сергей Есенин - "поэт русского патриархального крестьянства".

По сравнению с "тихой" Одессой, Москва гудела, как растревоженный улей. Публичные лекции сменялись поэтическими "дуэлями", литературные посиделки - страстными спорами об искусстве. В Москву стремились не только потому, что столица предоставляла большие возможности для карьерного роста. Столица становилась центром зарождения советской культуры (театра, кино, литературы). Для окраин страны денег едва хватало на развитие тяжелой промышленности, что уж говорить об искусстве. Однако на Москву средства всегда находили. Об этом знала провинциальная молодежь, настойчивая и амбициозная.

Эту газету знали и любили даже те, кто не был связан с железнодорожным транспортом. Она оказалась содержательной и интересной.

Еще до октябрьского переворота правители России понимали: железные дороги - ключ к развитию экономики в такой огромной стране. После октября 1917 года большевики тем более отдавали себе отчет относительно роли железных дорог в народном хозяйстве и обороне. Началось не только восстановление разрушенных Гражданской войной железных дорог, но и строительство новых магистралей, имевших к тому же важное стратегическое значение. В этой отрасли народного хозяйства трудились десятки тысяч людей. В Стране Советов появились даже учебные заведения, которые готовили специалистов-железнодорожников с высшим и средним образованием.

Разумеется, железнодорожники должны были иметь свой печатный орган. Газета "Гудок" стала издаваться в Москве 10 (23) декабря 1917 г., вскоре после захвата большевиками власти. Москва официально еще не столица, а всероссийский орган комиссариата путей сообщения РСФСР стал выходить пока один раз в неделю.

Сперва редакция размещалась в Вознесенском переулке, дом № 7, в районе Большой Никитской улицы. С мая 1920 г. газета железнодорожников стала выпускаться ежедневно.

Чтобы лишний раз подчеркнуть важность такой отрасли народного хозяйства, как железные дороги и водный транспорт, комиссариат путей сообщения возглавил лично председатель ВЧК Ф. Э. Дзержинский. В. И. Ленин, предлагая на этот пост "железного Феликса", знал: его руководитель наведет на железной дороге поистине "революционный порядок".

При таком строгом начальстве газета железнодорожников получила значительные права и возможности. И дело тут не только в достаточно щедром финансировании. Редакции газеты были предоставлены немало творческой свободы, в частности в решении проблемы кадров. Дзержинский не вмешивался в работу редколлегии, не указывал, какой материал публиковать, а что отклонять, хотя внимательно вычитывал каждый номер газеты.

Трудно назвать со всей определенностью причины такого феномена, когда среди сотрудников газеты "Гудок" в начале 20-х годов оказалось так много талантливых молодых людей, будущий цвет советской литературы. Конечно, и другие московские издания имели в своем штате умных и деловых работников, но "гудковцы" удивляли.

Газету охотно читали, порой устраивались коллективные читки. Ее содержание было интересно всем: и большому начальству, и простому труженику. И если начальство как огня опасалось оказаться на страницах "Гудка" в качестве объекта беспощадной критики, то рядовой железнодорожник на его страницах находил полезную информацию, радовался, что наконец незадачливый администратор попался...

Кадровая политика газетного руководства была гибкой и вполне разумной. В Москве осело много творческой интеллигенции, готовой всю свою молодую энергию отдать работе. Вместе с тем в столице обнаружилось немало вакансий в различных изданиях, институтах и издательствах. Этим обстоятельством воспользовались главные редакторы, приглашая к сотрудничеству приезжих литераторов.

В те годы графа национальность была обычной формальностью. Кадровики больше внимания обращали на социальное происхождение претендента на должность. Конечно, желательно принять на службу комсомольца; членов правящей партии среди рядовых сотрудников было немного. Коммунисты, как правило, составляли ядро руководителей издательств или главных редакторов. Впрочем, случались исключения.

Штат сотрудников газеты "Гудок" постоянно расширялся. Устроиться на работу в газету особых связей не нужно было. Следовало только предъявить доказательства, что соискатель на должность имеет отношение к творчеству, например, пишет стихи или прозу, а еще лучше, если будущий сотрудник ранее служил в каком-либо периодическом издании.

Разумеется, жилья не предоставлялось, да и платили за работу не очень щедро, но молодые провинциалы соглашались на любые условия. Прибывший в 1923 году в Москву Илья Ильф делил "апартаменты", предоставленные газетой, с Юрием Олешей. Это была каморка с фанерными стенами без элементарной мебели и всяких удобств.

Спустя несколько лет Ильф опишет здание, где размещалась газета, и свое жилье в главе романа "Двенадцать стульев" под названием: "Общежитие имени монаха Бертольда Шварца".

Приведем отрывок из этой главы, чтобы читателю было понятно, в каких условиях приходилось жить и работать будущему знаменитому писателю. "Внезапно в темноте у самого локтя Ипполита Матвеевича кто-то засопел.

- Не пугайтесь, - заметил Остап, - это не в коридоре. Это за стеной. Фанера, как известно из физики, лучший проводник звука. Осторожнее! Держитесь за меня! Тут где-то должен быть несгораемый шкаф.

Крик, который сейчас же издал Воробьянинов, ударившись грудью об острый железный угол, показал, что шкаф действительно где-то тут...

Тут вот рядом стоял скелет, собственность студента Иванопуло. Он купил его на Сухаревке, и держать в комнате боялся, так что посетители сперва ударялись о кассу, а потом на них падал скелет. Беременные женщины были очень недовольны. По лестнице, шедшей винтом, компаньоны поднялись в мезонин. Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы..."

В газете железнодорожников производственная тема, разумеется, занимала главенствующее место. Корреспонденты на местах слали в столицу репортажи, отчеты, очерки касательно различных проблем железнодорожного строительства. Однако читать довольно длинные репортажи со строек, биографии передовиков, обсуждать планы, согласитесь, не очень интересно. О недостатках следовало писать. Но как? Тут нужен был особый стиль письма, острый язык, резкие фразы. Но этого мало. Многие помнили высказывание Н. В. Гоголя: "Даже тот, кто ничего не боится, опасается насмешки". И они насмехались весело и тонко.

В редакцию приходили сотни писем от рабкоров, обычных тружеников. В них - боль за нерадивость, очковтирательство, расхлябанность, бюрократизм...

В "Гудке" появилась знаменитая четвертая полоса. Она была полностью отдана сатирикам-фельетонистам. Надо отметить, что этот вид литературного творчества имеет свою историю. В русской прессе XIX века фельетоном обычно называли газетную рубрику, отделявшую официальную часть периодического издания от всего прочего. Это были большей частью тексты, написанные живо, легко, без претензий на глубину, рассчитанные на широкий круг читателей. Причем, следует заметить: под фельетоном не обязательно подразумевался сатирический, обличительный текст, а скорее, всякие истории из жизни, непринужденный разговор с читателем.

Подлинным "королем фельетона" считался Василий (Влас) Михайлович Дорошевич (1865-1922). Это был блестящий журналист, публицист-обличитель, театральный критик. Однако настоящая известность пришла к В. М. Дорошевичу в Одессе, где в 1890-х годах он писал для одесских периодических изданий. Это подлинно русский человек был покорен еврейским колоритом многонациональной Одессы. Он быстро освоил "одесский язык", удивляясь его своеобразию, лексическому разнообразию и меткости слова.

Одесситы-гудковцы 20-х годов либо тогда еще не родились, либо только учились говорить, а из-под пера Власа Дорошевича выходили подлинные шедевры фельетонного жанра.

Ильф, Петров, Олеша, Катаев, Слоним и другие сатирики искренне восхищались творчеством "короля фельетона", учились на его произведениях. Они не могли не читать его известного фельетона под названием "Одесский язык", о котором Дорошевич так выразился: "...приступая к лекции об одесском языке, этом восьмом чуде света... Мы не знаем, как был создан одесский язык, но в нем вы найдете по кусочку любого языка. Это даже не язык, это винегрет из языка".

Читатели-одесситы удивлялись не только его хлестким и остроумным фельетонам, но и манере писать. Особенностью стиля Дорошевича была "короткая строчка". Пройдут годы, и в советской столице, в здании редакции газеты "Гудок", в тесной комнате "четвертой полосы", соберутся начинающие журналисты-фельетонисты - наследники Дорошевича. И остроумные фельетоны будут вновь читать миллионы граждан...

Илья Ильф не сразу стал сотрудником "четвертой полосы". По воспоминаниям Арона Исаевича Эрлиха (1896-1963), журналиста, писателя, сценариста, который в начале 20-х годов работал в газете "Гудок", ее редакция задумала выпускать еженедельный литературно-художественный журнал. Уже были подготовлены к выпуску первого номера рассказы, стихи, очерки. А фельетона не было. "Правда, - вспоминал Эрлих, - кое-кто пробовал написать фельетон, но неудачно. Тогда Валентин Катаев объявил: "У меня есть автор. Ручаюсь. Спустя два дня он принесет рукопись. Фельетон оказался очень остроумным и значительным".

Короткая и странная фамилия автора никому ничего не говорила. Ильфа не знали. "Кто это Ильф?" - спросили Валентина Петровича. "Библиотекарь наш. Из Одессы, - не без гордости пояснил В. Катаев. Такой автор был нужен, и сотрудники газеты настояли, чтобы Илью Арнольдовича перевели служить в "четвертую полосу". Так Ильф стал "обработчиком".

Письма рабочих в редакцию, как правило, помещались в специальной странице, и находилась она в ведении И. С. Овчинникова, опытного газетного работника. Овчинников передавал эти письма Ильфу, и уже в конце дня на столе у Ивана Сергеевича скопилось до двух десятков коротеньких фельетонов, по пять-десять газетных строк каждый. Это были гневные, обличительные фельетоны. Они били по бюрократам, по беспечным хозяйственникам, зловредным пошлякам. А. Эрлих считал, что "четвертая полоса" держала в страхе всех работников транспорта. "Тот, - вспоминал Арон Исаевич, - кто, провинившись, попадал на четвертую строку, приобретал печальную и обидную известность".

Талант Ильфа быстро оценили, и каморку, о которой шла речь, он получил в качестве поощрения. По всей видимости, А. Эрлих был простым гостем у Ильи Арнольдовича, отмечая, что жилье друзей (Ильф делил эти "апартаменты" с Олешей) были завалены книгами, журналами и газетами. Ильфа особенно привлекала справочная и мануальная литература, дореволюционные иллюстрированные журналы. Ему было все интересно.

Смехачи. Часть 6

Ильф страстно любил поэзию. Еще юношей Илья Арнольдович стал "своим человеком" в одесском литературном кафе, где рукописная афиша, по словам А. Эрлиха, обещала "один бокал оршада (вид молочного сиропа - и. м.) и много стихов".

Тогда еще Иехиела Файнзильберга помнили как худенького юношу в пенсне, который, волнуясь, декламировал там свои стихи в прозе. Многозначительные, но непонятные стихи возвышенного, декламационного строя, тронутые нарочитой таинственностью и даже мистикой. "Кто бы мог подумать тогда, - удивлялся А. Эрлих, - что спустя несколько лет из молодого поэта выработается автор с такой точной, ясной и конкретной направленностью, сатирик, без промаха разящий смехом пошлость, глупость, невежество, чванство, бессердечие, лень и равнодушие?"

Георгий Николаевич Мунблит (1904-1994) - прозаик и драматург - был моложе Ильи Ильфа и считал его своим учителем. Способный ученик, наблюдавший своего наставника в самом начале его творческого пути, писал в своих "Воспоминаниях": "Способность удивляться и любопытствовать была в нем (Илье Ильфе - И. М.) неистребима. Он все вокруг себя замечал, ко всему приглядывался, всем интересовался. Его интерес к окружающему миру не был интересом собирателя редкостей. Автор комедии должен видеть цель и смысл человеческого существования и с этой точки зрения оценивать то, что его окружает. Чувство гражданственности было свойственно этому человеку в необычайных размерах... Он был требовательным человеком. И странно, что профессионального писателя интересовало в книгах не то, как эти книги сделаны, а жизненный опыт, их написавший. И если этот опыт оказывался в какой-нибудь книге незначительный или автор, упаси Бог, позволял себе в ней немного приврать, лучше ему было не встречаться с Ильфом".

Вместе с тем все, кто знал Илью Арнольдовича, отмечали его исключительную доброту и чуткость, а также юношескую мечтательность. Ильф часто повторял: "Будьте лояльны, будьте благожелательны. Ждите от людей добра, верьте в человеческие возможности! Упаси вас Бог от литературных предубеждений!"

Работа в газете "Гудок" увлекала Ильфа. Рядом с ним друзья и коллеги по службе - Булгаков, Катаев, Олеша, и там же Илья Арнольдович знакомится с Евгением Петровым (1902-1942), одесситом, начинающим журналистом.

Евгений Петрович был родным братом Валентина Катаева (1897-1986), который с 1922 г. проживал в Москве и уже приобрел определенный писательский опыт и - что важно - некоторые связи. Это он буквально настоял на том, чтобы Евгений переехал в столицу и занялся литературой, полагая: младший Катаев имеет творческие способности.

Братья Катаевы не на словах знали советские порядки, оказавшись в марте 1920 г. в застенках одесского ЧК. Их арестовали за "участие в антисоветском заговоре". Валентин Петрович был арестован как бывший царский офицер, а Евгений Петров, которому в то время было всего 18, как близкий родственник. Тогда не церемонились. Дела шли сразу в трибунал. Кодексов не было, и судили просто "именем революции". Братьев ждал расстрел. Но случилось непредвиденное.

Вести дело Катаевых поручили Якову Бельскому, приятелю Валентина Катаева с юношеской поры, когда следователь был еще художником и архитектором. Разумеется, "дело" было закрыто, и братья Катаевы освобождены.

Евгений Петров почти полгода служил разъездным районным корреспондентом Украинского телеграфного агентства, потом в течение 2,5 лет работал, причем с большим интересом, в уголовном розыске в немецком поселке Мангейм близ Одессы. Петров лично провел 43 дела, участвовал в ликвидации Шака, Шмальца и других бандитов, терроризировавших уезд.

Валентин Катаев, обосновавшись в Москве и не одобрявший деятельность Евгения Петровича, стал настойчиво звать его в столицу. Вскоре Евгений переезжает в Москву. Впоследствии он вспоминал: "в столице я понял, что предстоит долгая жизнь, и стоит строить планы. Впервые я стал мечтать".

Младший Катаев быстро вписался в дружный коллектив газеты "Гудок". Валентин Петрович познакомил Евгения с Ильфом. Молодые люди быстро нашли общий язык, не подозревая, что ждет их впереди. Об Ильфе уже в то время говорили как о талантливом журналисте. До сотрудничества с Е. Петровым Ильф, публиковавшийся в "Гудке", предпочитал подписываться так: Иф, И. Фальберг, иногда инициалами И. Ф., но еще в Одессе Илья Арнольдович придумал себе псевдоним "Ильф", ставший известным во всем мире.

Между тем работа в газете кипела. Евгений Петров: "Я отчетливо вижу комнату, где делалась четвертая страница газеты "Гудок", так называемая "четвертая полоса". Здесь в самом злющем ряде обрабатывались рабкоровские заметки. У окна стояли два стола, соединенные вместе. Тут работали четыре сотрудника. Ильф сидел слева. Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний человек в пенсне с маленькими голыми толстыми стеклами. У него было немного асимметричное, твердое лицо с румянцем на скулах, он сидит, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив. Ильф делал смешные и совершенно неожиданные заголовки. Запомнился мне такой: "И осел ушами шевелит". Заметка кончалась довольно мрачно: "Под суд!"

В комнате "четвертой полосы" царила атмосфера остроумия. Острили беспрерывно".

В отдел, где работали Ильф и его коллеги, просто так боялись приходить. Никто не мог избежать насмешек, даже Михаил Булгаков. "Ну, что вы всем скопом напали на Мишу?.. Что вы хотите от него? - спрашивал Ильф. - Миша только-только скрепя сердце примирился с освобождением крестьян от крепостной зависимости, а вы хотите, чтобы он сразу стал бойцом социалистической революции!"

К. Паустовский как-то заметил: "Ильф был человеком неожиданным. Иной раз его высказывания казались чрезмерно резкими..." Еще задолго до появления "двенадцати стульев" - по утверждению Славина - никто из друзей Ильфа не сомневался, что он будет крупным писателем. "Понимание людей, безупречное чувство формы, принципиальность и глубина суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строчки".

Конечно, одесский период жизни заложил основы его таланта и характера. Никто не мог состязаться с ним в остроумии. Как утверждает один из очевидцев, "сдавался сам Багрицкий с его ошеломительными сарказмами". Многие отмечали двоякий характер Ильфа: замкнутый и общительный, полный юмора и грустный в самой своей веселости. Мягкий и непреклонный, добрый и беспощадный. Ильф замечал многое, чего другие не замечали или не хотели замечать. При нем нельзя было лгать, ёрничать, легко осуждать людей и вести себя по-хамски.

К высокопарной болтовне он питал отвращение. Банальности вызывали ядовитую насмешку. Пошлость он распознавал с первого взгляда, с первого слова.

"Ни разу этот человек не сказал пошлости или общей мысли, - напишет Олеша, - кое-чего он недоговаривал, еще чего-то самого замечательного. И, видя Ильфа, я думал, что гораздо важнее того, о чем человек может говорить, это то, о чем человек молчит".

Вновь вернемся в комнату, где, склонившись над письмами рабкоров, сидели беспощадные остряки. Евгений Петров отмечает: "в комнате четвертой полосы создалась очень приятная атмосфера остроумия. Острили здесь беспрерывно. Человек, попавший в эту атмосферу, сам начинал острить, но главным образом был жертвой насмешек".

В комнате "четвертой полосы" на стене висел большой лист бумаги, куда наклеивались всякие газетные ляпсусы: бездарные заголовки, малограмотные фразы, неудачные фотографии и рисунки. Этот страшный лис назывался так: "Сопли и вопли".

Среди способных сотрудников Ильф выделялся своим талантом. Юрий Олеша - прекрасный журналист, работавший с ним в одном отделе, а не только живший с ним в тесной каморке, отмечает: Ильф был "правщиком", где проявлял свое оригинальное и блестящее дарование. Заметки, выходившие из-под его пера, оказывались маленькими шедеврами. В них сверкали юмор, своеобразие стиля. Это было в полной мере художественно. Делалось это легко, изящно. Это было творчество, мастерство, полное жизнерадостности, деятельность художника. Я много лет прожил с ним вместе. Ильф называл себя зевакой. "Вы знаете, - признавался он Юрию Карловичу, - я зевака! Я хожу и смотрю".

Казалось бы, где сатирики находили время на бесконечные язвительные шутки? Действительно, строгий Овчинников любил порядок, и его подчиненные - Ильф, Олеша, Булгаков и Гехт - не подводили. Они успевали внимательно прочитать письма, заметки, жалобы, поступавшие в редакцию, и быстро настрочить острый фельетон, деловую реплику, актуальный "ответ редакции", и между написанием материала - шутки, остроумные поддевки, смешные анекдоты.

Маленький коллектив "четвертой полосы" был известен далеко за пределами редакции газеты "Гудок". Комнату, где работали Ильф и его друзья, несмотря на славу "беспощадных насмешников", часто посещали московские знаменитости. В гости к "гудковцам" наведывался Василий Регинин - легенда русской журналистики, в то время главный редактор журнала "Тридцать дней"; "на минутку" забегал Виктор Шкловский, о котором уже говорили как о талантливом писателе: там с восторгом принимали В. Маяковского и В. Хлебникова. И, наконец, иногда появлялся "главный одессит страны" - Исаак Бабель.

Трудно вообразить, что творилось в редакции, когда приезжал Исаак Эммануилович. Каким образом десятки сотрудников тут же узнавали о прибытии Бабеля - загадка. Только комната "четвертой полосы" буквально трещала от наплыва сотрудников "Гудка". Служащие всех отделов и даже технические работники вплоть до уборщиц стремились втиснуться в небольшое помещение.

И вновь слово К. Паустовского: "Когда Бабель входил, он долго и тщательно протирал очки, осыпаемый градом острот, потом невозмутимо спрашивал... "Ну что? Поговорим за веселое? Или как? И начинался блестящий и неистощимый разговор, который прозвали "Декамероном и Шехерезадой".

Бабель приходил не с пустыми руками. Все знали, где Исаак Эммануилович - там шквал веселых анекдотов, одесских шуток, чтения еще даже не законченных рассказов. "Гудковцы"-одесситы скучали по своей малой родине, и появление в Москве Бабеля - предлог для разговора "за всю Одессу".

В своих "Воспоминаниях" Паустовский отмечал: "Особенно интересовал меня Ильф - немногословный, со слегка угловатым, но привлекательным лицом. Большие губы делали его похожим на негра. Он был также высок и тонок, как негры из племени Мали - самого изящного черного племени в Африке".

Друзья Ильфа вспоминали, что Илья Арнольдович в молодости увлекался тремя писателями: Лесковым, Рабле и Маяковским. Владимира Владимировича Ильф очень любил. Его все восхищало в нем. И талант, и рост, и виртуозное владение словом, а больше всего литературная честность.

Одессит Сергей Александрович Бондарин (1903-1972), в то время также живший в Москве и пытавшийся заниматься литературой, Ильфа знал еще со времен "коллектива поэтов". Он написал содержательные воспоминания ("милые давние годы"). В них Сергей Александрович в частности отмечает: "Уже в те годы дружба с Ильей Арнольдовичем льстила самолюбию каждого из нас и доставляла изо дня в день все новые удовольствия. Необыкновенным был этот молодой человек - тихий, но язвительный, особенный в повадках, в манере одеваться, входить в комнату, вступать в разговор, особенный и вместе с тем очень простой, демократичный, со своим уже выработанным вкусом, что, должно быть, и определило внешние манеры и скрытые стремления.

Ум у этого любопытного к жизни человека был иронический, а душа добрая. Он умел говорить очень резкие вещи не обижая. Эта редкая благородная способность проистекать от доброты и душевной щедрости, чего так много было у Ильфа. Его наблюдательность была не мелочной, это была та наблюдательность, когда замечают стоптанный сапог, большие уши, трещину в старом шкафу. Нет, Ильф по стоптанному сапогу, по обстановке в квартире умел, а главное - всегда стремился понять характер человека, его вкусы, его душевное состояние. И любопытство Ильфа не было любопытством зеваки. Это было неравнодушное наблюдение, доставляющее работу и уму, и сердцу..."

Тая Лишина, о которой уже шла речь, тоже хорошо знала Илью Арнольдовича еще с одесских посиделок в кафе поэтов. Она подчеркивает, вспоминая Ильфа: "С ним было нелегко подружиться. Нужно было пройти сквозь строй испытаний - выдержать иногда очень язвительные замечания, насмешливые вопросы. И словно проверяя тебя смехом - твой вкус, чувство юмора, умение дружить - и все это делается как бы невзначай, причем в конце такого испытания он мог деликатно спросить: "Я не обидел вас?"

В Москве, несмотря на службу в газете, Ильф жил бедно. Первое время его бытовые условия были просто ужасные, да и с едой непросто. Илья Арнольдович, по воспоминаниям Лишиной, мечтал: "Неужели будет время, когда у меня в комнате будет гудеть раскаленная чугунная печь; на постели будет теплое шерстяное одеяло с густым ворсом, обязательно красное, и можно будет грызть толстую плитку шоколада и читать толстый хороший роман?"

Смехачи. Часть 7

Евгений Петров "Из юмористической автобиографии":

"Очень трудно писать вдвоем. Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже разных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой - еврей (загадочная еврейская душа).

Итак, работать нам трудно... Тогда как один из авторов полон творческой бодрости и горит желанием подарить человечеству новое художественное произведение, как говорится, широкое полотно, другой (О, загадочная славянская душа!) лежит на диване, задрав ножки, и читает историю морских сражений. При этом он заявляет, что тяжело (по всей вероятности, смертельно болен)..."

Конечно, это шутка. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. На самом деле писалось нашим соавторам действительно трудно, хотя оба они были "полны творческой бодрости". Хорошо писать всегда тяжело. А если еще авторы имеют своеобразные характеры, привычки, темпераменты...

Евгений Петрович в этих же юмористических заметках пишет: "...Но другой соавтор (О, загадочная еврейская душа!) работать не хочет, не может. У него, видите ли, нет сейчас вдохновения. Надо подождать. И вообще он хочет ехать на Дальний Восток с целью расширения своих горизонтов..."

Евгений Петрович признает: "Мы отдавали друг другу весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а наблюдения поверхностными..."

Не было ни одной фразы, которую бы соавторы не обсуждали и не изменяли. Не было ни одной мысли или идеи, которая тотчас же не подхватывалась.

Ильф обычно пользовался небольшими блокнотами и всегда в них что-то записывал. Где бы он ни был, записная книжка - при нем. Приходит в голову какая-то мысль, фраза, сюжетная линия, Илья Арнольдович спешит ее записать. Во время работы с Петровым Ильф предлагал своему соавтору то или иное слово или целую фразу и, если Евгений Петрович соглашался, все это шло в основной текст.

Лев Славин утверждал: то, что писал Ильф, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей. Он родился с мечом в руках. К бессодержательной и высокопарной болтовне Ильф питал особенное отвращение.

Петров был талант уравновешенный, дисциплинированный, умевший сочетать острую, но разбегающуюся фантазию Ильфа со своим упорядоченным и отчетливым воображением.

Уже говорилось, Ильф очень любил Диккенса, и, по утверждению Сергея Бондарина, с этим писателем он не расставался бы даже на необитаемом острове. Илья Арнольдович как будто бы признавался Бондарину, будто иные главы из "Двенадцати стульев" срисовывались с "Пиквикского клуба". Не исключено, что другой любимый писатель - Конан-Дойль - также мог оказать на Ильфа определенное влияние.

Ильф восхищался прозой Бабеля. Исаак Эммануилович любил читать свои рассказы друзьям и уважительно относился к их мнению. После чтения Бабелем своих рассказов "Гюи де Мопассан, улица Данте" Ильф, слывший беспощадным критиком, заметил: "Хорошо темперированная проза... Действует как музыка, а как просто. Вот вам еще одно свидетельство, что дело не в эпитетах. С этим нужно обращаться экономно и осторожно: два-три хороших эпитета на страницу - не больше, главное - жизнь в слове..."

Ильф часто видел смешное там, где никто не замечал. Например, проходя подворотни одесских дворов-колодцев, где висели доски с фамилиями жильцов, Илья Арнольдович всегда их читал и нередко беззвучно смеялся. Среди "смешных" фамилий встречались: Бенгес-Эмес, Лейбедев, Фунт, которые потом встречались в книгах Ильфа.

Т. Лишина, к мемуарам которой мы не раз обращались, вспоминает: "Если Ильф хотел похвалить человека, он говорил о нем: веселый, голый, худой. "Веселый - талантливый, все понимает; голый - ничего не имеет, не собственник; худой - не сытый, не благополучный, ничем не торгует", - объяснял он". Таким был, по мнению Ильфа его друг и соавтор Евгений Петров.

Валентин Катаев оказал влияние на соавторов еще и своим творчеством. Так, в романе "Двенадцать стульев" можно найти влияние повести "Растратчики": сходное освещение отдельных персонажей, жизненные ситуации и даже отдельные выражения.

Катаев не ожидал, что Ильф и Петров так быстро напишут. Когда Валентин Петрович после очередной командировки появился в Москве, соавторы пришли к нему, сообщив, что успели написать шесть печатных листов.

Катаев вспоминал: "Один из них вынул из папки аккуратную рукопись, а другой стал читать ее вслух. Уже через десять минут мне стало ясно, что мои рабы выполнили все заданные им бесхитростные сюжетные коды и отлично изобразили подсказанный мною портрет Воробьянинова, но, кроме того, ввели совершенно новый, ими изобретенный великолепный персонаж - Остапа Бендера, имя которого ныне стало нарицательным, как, например, Ноздрев..."

Валентин Петрович был в восторге. Соавторы не только выполнили, но и перевыполнили "план". Теперь "великий комбинатор" стал главным действующим лицом романа. И Катаев заявил польщенным Ильфу и Петрову, что "устраняется" от какого-либо участия в написании "Двенадцати стульев". Соавторы не нуждались, чтобы по их тексту "прошелся мастер". Далее Катаев сказал: "Я больше не считаю себя вашим метром. Ученики побили учителя, как русские шведов под Полтавой. Заканчивайте роман сами. Завтра же еду в издательство и перепишу договор с нас троих на вас двоих".

По-видимому, этого хотели Ильф и Петров. Валентин Петрович еще заметил: "...я сделал заключение, что за время совместной работы они настолько сблизились, что уже стали как бы одним человеком, вернее, одним писателем".

Валентин Катаев, будучи сам талантливым писателем, предвидел, что их роману уготована не только долгая жизнь, но и мировая слава. Соавторы скромно молчали, видимо, не поверив в это пророчество. "Они еще тогда не подозревали, - не без кокетства записал в свой дневник В. Катаев, - что я обладаю пророческим даром".

Правда, за свою помощь молодым писателям Валентин Петрович пожелал соответствующее вознаграждение. Во-первых, он заявил, что роман "Двенадцать стульев" должен быть посвящен ему персонально; во-вторых, Катаев вполне определенно намекнул на покупку соавторами, когда те получат гонорар за свое произведение, золотого портсигара. Ильф и Петров, недолго думая, согласились.

Надо отметить: творчество Ильи Арнольдовича и Евгения Петровича отличалось по стилю написания. Например, рассказы Петрова насыщены диалогами. А у Ильфа вместо диалога - одна или две реплики, как бы взвешивающие и отделяющие найденное слово.

Евгений Петрович впоследствии вспоминал: "Ильфа чрезвычайно занимало - как сказать. Его отличало более пристальное, чем Петрова, внимание к слову. Эти столь разные особенности дарований молодых писателей, соединившись, дали одно из самых ценных качеств совместного стиля Ильфа и Петрова - сочетание увлекательности повествования с точной отделкой каждой реплики, каждой детали". Они превосходно дополняли друг друга. Все, написанное ими вместе, оказывалось значительнее, художественно совершеннее, глубже и острей по мысли, чем написанное этими писателями в отдельности.

В январе 1928 года роман "Двенадцать стульев" был готов к опубликованию. Многие товарищи по литературному цеху знали о романе, даже просили его авторов что-то им почитать. Слухи об этом произведении быстро распространялись по творческой Москве. Суждения были разные. Одни говорили, что это не обычное произведение, которое со временем станет классикой советской литературы. Другие, а их оказалось большинство, в лучшем случае давали сдержанную оценку. Вроде, неплохо, говорили эти критики, но Остап Бендер, например, "не вписывается в советскую действительность".

Различные точки, зачастую не всегда объективные, доходили до ушей главных редакторов различных столичных изданий. Между прочим, их в то время в Москве было предостаточно. И хотя редакционные портфели не были забиты рукописями, тем не менее страх перед самой высокой цензурой вынуждал в основном хороших профессионалов и просто порядочных людей с опаской отнестись к роману начинающих авторов.

В Москве в 1925 году стал выходить литературно-публицистический журнал "Тридцать дней". Вскоре вся столица, а за ней и страна заговорили о журнале, в котором публиковались известные и совсем еще молодые авторы коротких рассказов и очерков, печатались также переводы произведений прогрессивных зарубежных писателей и поэтов.

В те годы на страницах "Тридцати дней" публиковалось немало творений одесситов, осевших в Москве. Среди этих авторов оказались: Эдуард Багрицкий, Семен Гехт, Вера Инбер, Валентин Катаев, Юрий Олеша... К счастью, редколлегию в то время возглавлял Владимир Нарбут (1888-1938). Он не был коренным одесситом, но знал и любил "жемчужину у моря", работал, писал, живя в ней, был знаком со многими одесскими литераторами.

Еще роман Ильфа и Петрова не был завершен, а Валентин Катаев уже успел переговорить с Нарбутом, обещая успех произведению своих подопечных. Валентин Петрович хорошо знал Нарбута, поэтому предоставил еще возможность, разумеется, с согласия авторов, познакомиться с отрывками из романа "Двенадцать стульев".

Владимир Иванович читал роман вслух в присутствии членов редколлегии журнала. Коллеги главного редактора высказывали опасения, будто роман не будет понят. И потом, что это за произведение: сатирическое или юмористическое? Кстати, сами авторы считали свое детище сатирическим романом.

Трудно сказать, ожидали ли Ильф и Петров такой неоднозначной реакции читателей и критиков? Скорее всего, что нет. Роман в самом деле не всеми был понят. Реакция значительной части читателей и профессиональной критики, исходя из журнальной версии "Двенадцати стульев", была скорее сдержанной, чем отрицательной. Горячо поддержали роман писатель Юрий Олеша, видный деятель большевистской партии Николай Бухарин, критик Николай Тарасенков. Произведение Ильфа и Петрова нравилось такому тонкому знатоку изящной словесности, как В. Нарбут.

Владимир Иванович был влиятельным человеком, обладавшим большими связями. Во многом благодаря этому поэту роман в том же 1928 году вышел отдельной книгой. Уже в конце 1928 года роман, который сперва был встречен довольно прохладно, неожиданно стал чрезвычайно популярным произведением. Его вскоре переводят на иностранные языки и выпускают значительным тиражом во Франции, Италии, Германии, Англии, США... "Двенадцать стульев" триумфально шествуют по миру.

Об этом романе написано очень много, и мне не хочется повторять известные оценки и суждения. Скажу только: советский читатель узнал в героях Ильфа и Петрова своих современников; однако отнюдь не в искаженном свете, а в остро сатирическом. У наших одесситов все получилось как нельзя лучше, и не только потому, что они хорошо знали советскую действительность и совсем не стремились ее опорочить.

Но ведь сатириками не рождаются. Им помогало всё: и знания жизни, хотя сами они были еще молоды; и редкая наблюдательность, особенно свойственная Ильфу; и острый аналитический ум.

Наконец, нельзя не сказать со всей определенностью: вряд ли появился бы Остап Бендер и его окружение, если бы автор не был одесситом. В Одессе всегда хватало, так сказать, "гешефтмахеров". Разбогатеть мечтали все, кто устремился в Одессу уже в первые годы ее существования.

Насиженные места, родные села и местечки покидали, как правило, те, кто почти ничего не имел и, следовательно, ничего не терял. А вот преуспеть, разумеется, хотели все переселенцы.

Одесса активно торговала. Стихийные рынки возникали повсюду, а во времена детства и юности Ильи Арнольдовича таких "толкучек" - десятки. Народ разный, но азартный, нередко действуют по принципу: не обманешь - не продашь.

Ученик еврейской ремесленной школы и гимназист из уважаемой православной семьи одинаково могли наблюдать за одесскими выходками, которые порой сопровождались веселой шуткой-прибауткой.

Значительная часть еврейского населения Одессы - недавние обитатели нищих местечек, которых нужда и бесправие выгоняли из дома. "В Одессе будет хорошо; там золото лопатой гребут", - говорил наивный герой Шолом-Алейхема.

В конце XIX века Одесса, как и вся Российская империя, бурно развивалась. В Одессе быстро росло население и прежде всего за счет приезжих. Когда еврейский писатель Шолом-Алейхем в 1891 г. приехал в Одессу, город по численности населения входил в пятерку самых крупных индустриальных центров Империи. Евреи в то время составляли более трети населения черноморского города, который в подавляющем большинстве считало идиш своим родным языком. Еврейская культура в Одессе процветала.

В городе были открыты десятки школ, училищ, в которых преподавание велось на идише, иврите и русском языках, в которых освещалась жизнь евреев в России и за ее пределами. Десятки театральных групп и многочисленные "уличные" музыканты радовали горожан своим оптимистическим искусством. И все это происходило на фоне махрового государственного антисемитизма и бытовой юдофобии.

В конце XIX века в Одессе образовался своеобразный союз еврейских писателей. В нем блистали "дедушка" литературы на языке идиш Менделе Мойхер-Сфорим (1835-1916), историк и писатель Семен Дубнов (1860-1941), поэты Семен Фруг (1860-1916), Шауль Черняховский (1875-1943) и другие деятели еврейской культуры. Кроме того, в Одессе находились известные всей России издательства, многочисленные книжные магазины, где продавались труды еврейских писателей, историков, а также ноты народных песен.

Творчество Шолом-Алейхема было широко известно не только среди читателей на идише. Его рассказы переводились на русский язык, едва они появлялись в печати. Как известно, юный Илья Ильф учился в техническом училище. Таких ПТУ еврейскими организациями было создано немало во многих странах. Они готовили кадры рабочей молодежи для будущего еврейского государства. В этих учебных заведениях, кроме специальных дисциплин, как правило, изучались история еврейского народа и языки иврит и идиш. Илья Арнольдович мог познакомиться с творчеством популярного еврейского писателя в подлиннике еще в свои юные годы.

Все, кто знал Шолом-Алейхема, отмечали, что он был очень веселым и остроумным человеком. "Смеяться полезно, - говорил писатель. - Врачи советуют смеяться". Его хорошо помнили в Одессе, поскольку Шолом-Алейхем, прекрасно владевший русским языком, сотрудничал в местных газетах "Одесский листок" и "Одесские новости".

Сперва Шолом-Алейхем писал на русском языке и иврите. Большинство еврейских писателей в то время предпочитало творить на иврите, или, как тогда говорили, "древнееврейском языке".

Смехачи. Часть 8

Идиш был языком общения для миллионов евреев Восточной Европы и Российской империи. Считалось, что писать на идише "непрестижно". Он, дескать, не является литературным.

И хотя иврит не был широко распространен и на нем практически не говорили, тем не менее на этом древнем языке была создана богатая и самобытная литература.

В Одессе идиш любили, но он был весьма своеобразен. Местные евреи умудрились включить в свой родной язык слова и даже целые выражения из других языков многонационального города. Получалось от такой мешанины своеобразно и смешно.

Шолом-Алейхем часто специально наведывался на улицы и переулки Молдаванки, гулял по знаменитому "Привозу", прислушиваясь к разговорам общительных одесситов. Писатель от души смеялся их шуткам и розыгрышам. Не погрешу против истины, заметив, что именно в Одессе окончательно созрел юморист-писатель Шолом-Алейхем, в произведениях которого сквозь слезы неизменно "прорывался" задорный смех. И еще важно отметить: именно в черноморском городе Шолом-Алейхем окончательно решил писать только на понятном евреями языке - идише.

Одесса, а за ней и вся Империя, от души потешалась над незадачливым, но симпатичным героем романа Шолом-Алейхема "Менахем-Мендл". Пожалуй, это произведение стало своеобразным образцом еврейской темы в одесской юмористике.

Илья Арнольдович, как все члены его семьи, где говорили на идише, знал и почитал творчество Шолом-Алейхема, соглашаясь с тем, что этого писателя называют "еврейским Марком Твеном" и "еврейским Чеховым". В самом деле, в творчестве еврейского классика было много от твеновского Тома Сойера и чеховской "Анны на шее". Между прочим, сам Марк Твен утверждал, что это он - "американский Шолом-Алейхем".

Еврейский писатель прожил нелегкую жизнь, но часто повторял: "Неважно, как поворачивается к тебе жизнь, ты должен продолжать жить, даже если она тебя убивает".

Нетрудно заметить: герои произведений Ильфа и Петрова во многом напоминают веселых, остроумных, оптимистически настроенных, но и жуликоватых персонажей еврейского писателя. В то же время существовали отличия в среде, где рождались бендеры, воробьяниновы, паниковские... С одной стороны, все они являются пережитком дореволюционного общественного сознания; с другой - их характеры формировались под воздействием НЭПа, с его миром стяжателей и мещан.

Главный герой "Двенадцати стульев" - Остап Бендер - умирает и, казалось, что нет нужды вновь обращаться к этому образу. Но вышло наоборот. Не успели просохнуть чернила на рукописи романа, как его авторы принялись за работу над новым сатирическим произведением, в котором погибший Остап Бендер "оживает" и становится в "Золотом теленке" вновь главным героем. Ильф и Петров не могли, а точнее будет сказать, не желали расставаться с "великим комбинатором".

В этом образе воплотились такие черты характера, без которых оба романа соавторов не приобрели бы всемирную известность. Критики по-разному отнеслись к Остапу Ибрагимовичу. Кто-то считал его "гениальным проходимцем", героем исключительно "отрицательным"; но многие усмотрели благожелательное отношение Ильфа и Петрова к Бендеру. Конечно, с точки зрения социалистической морали, Бендер - "пройдоха, жулик и аферист". Но, если рассматривать этого литературного персонажа с точки зрения эпохи, в которой "творил" герой, наконец, учесть человеческие слабости, которые, увы, присущи людям любого исторического периода, причем без навязчивого социалистического реализма, то Остап Бендер - талантливая личность практически во всех отношениях. Сын "турецкого подданного" прекрасно сумел приспособиться к реалиям тогдашней советской действительности, в которой все еще существовало немало кореек, балагановых, паниковских. Но Бендер определенно отличается от других отрицательных персонажей. Им трудно не восхищаться и даже каким-то образом симпатизировать.

Сегодня, когда стать Бендером стремятся многие, но получается не у всех, этот образ, скорее всего, вызывает положительные эмоции. Однако в конце 20-х - начале 30-х годах на этот вызывающий столько споров образ смотрели другими глазами, чем в настоящее время.

Когда известный литературовед Яков Соломонович Лурье (1921-1996), автор превосходного исследования "В краю непуганых идиотов", позволил себе заметить, что Остап Бендер "вполне симпатичный человек", он этим самым навлек на себя шквал критики своих коллег-филологов.

Кстати сказать, в романах Ильфа и Петрова немало других действующих лиц, вызывающих определенное сочувствие. Чем, например, плох Паниковский? Ведь он никого не убивал и, скорее всего, даже не дрался. Он просто зарабатывал на жизнь, как мы, как позволяла его находчивость. Таких, как Михаил Самуэлевич в Одессе, Киеве, Ростове-на-Дону... было хоть пруд пруди. Да, у Паниковского немало отрицательных черт, но он получился на страницах "Золотого теленка" в чем-то обаятельным человеком, особенно если этот образ на экране воплотил Зиновий Гердт.

Всем хорошо известно: преступниками не рождаются. Они становятся благодаря жизненным обстоятельствам. "Человек без паспорта" - довольно типичный образ. Одни люди, не привыкшие трудиться, но презирающие бедность, нередко оказываются на дне. Других подвергали дискриминации, лишали средств к существованию и фактически толкали на путь преступной жизни. Но жить ведь хотелось...

Если этническое происхождение "великого комбинатора" у кого-то вызывало сомнение, то Паниковский у соавторов без всякого сомнения - еврей.

Значит ли это, что Ильф и Петров полагали, будто Паниковский - типичный еврейский жулик. Конечно, нет. Просто одесситы - авторы романа - знали не понаслышке: самые талантливые фармазонщики - евреи по происхождению.

Судьба была к гонимому народу более беспощадна и жестока, чем к другим людям. Если еврей оказывался вне цивилизованного общества, он стремился в этом случае проявить свой природный ум, смекалку, артистичность, деловитость.

Ильф и Петров помнили, как в дореволюционной России еврейские дети были лишены возможности учиться, особенно, если они из бедных семей, получить престижную профессию; как не хватало хлеба и порой постоянное полуголодное существование толкало молодежь на преступления. А может, это был своеобразный социальный протест?

Остап Бендер не просто нарушал законы. Он был виртуозом в этом деле. Такие люди, как "великий комбинатор", легко становятся миллионерами, депутатами, сверхуважаемыми персонами.

Видят практически все, но уметь замечать, а затем воспроизвести свои впечатления на бумаге, создавая запоминающие образы, дано не каждому литератору. Ильф и Петров умели видеть. По воспоминаниям друзей Ильфа, Илья Арнольдович называл себя зевакой. "Вы знаете, я - зевака! Я хожу и смотрю", - как рассказывает в статье об Ильфе писатель Юрий Карлович Олеша. - "Детское слово - "зевака". Похожий на мальчика, вертя в разные стороны головой в кепке с большим козырьком, заглядывая, оборачиваясь, останавливаясь, ходил Ильф по Москве. Он ходил и смотрел..."

Журнал "Тридцать дней", напечатавший роман "Двенадцать стульев", с радостью принял к публикации новое произведение Ильфа и Петрова "Золотой теленок". В редакции, по всей вероятности, уже знали, в чем суть нового романа одесситов.

Дело в том, что незадолго до начала публикации "Золотого теленка" в советском издании этот роман был напечатан в Берлине на русском языке отдельной книгой. Разумеется, авторам было не все равно, где напечатать свое лучшее произведение.

Столица Германии в начале 30-х годов (до прихода нацистов к власти) все еще являлась центром русской эмиграционной культуры. В Берлине выходили газеты и журналы на русском языке, работали также несколько издательств. В них служили подлинные профессионалы, с ними охотно сотрудничали видные русские писатели и журналисты.

Опубликовав книгу в Берлине, автор знал, что вскоре вся читающая Европа будет следить за судьбой героев его произведения. Кроме того, издав свой роман за границей, Ильф и Петров были уверены в том, что советские органы печати непременно обратят внимание на их детище. Ведь соавторам было хорошо известно о неоднозначном к ним отношении со стороны чиновников от литературы.

Надо полагать, Ильф и Петров не опасались гнева партийной номенклатуры, отправляя в Берлин свою рукопись. После успеха "Двенадцати стульев" у них были влиятельные покровители, в частности М. Горький, Н. Бухарин и другие.

После русскоязычного берлинского издания романа "Золотой теленок" триумфально стал шествовать по странам мира. Уже в 1932 году появляются издания романа на английском, немецком, французском, польском и других языках. А ведь совсем недавно "Золотого теленка" в Москве публиковать не спешили. Официальная критика, опасаясь, чтобы чего не вышло, "засунула рукопись в "долгий ящик". Выручил, как часто бывало, в советской литературе той поры, Алексей Максимович Горький. Скорее всего, он познакомился с русскоязычным берлинским изданием романа и был от него в восторге.

Уже знакомый нам по "Двенадцати стульям" Остап Бендер перекочевал в новый роман, однако приобрел новые черты. Пожалуй, "великий комбинатор" стал еще более привлекательным, более остроумным. Сперва "обладатель пустых карманов" только мечтает о миллионе. Над своим героем авторы слегка подтрунивают, но, достигнув цели, сатирики беспощадно его осмеивают.

У Ильфа и Петрова уголовный мир чем-то напоминает бабелевский, только, по мнению литературоведа А. Вулиса (1928-1993), Шуру Балаганова или Паниковского воспринимаешь как пародию на свиту Бени Крика. Абрам Зиновьевич считал: "С представителей преступного мира сорваны мантии". А образ Остапа Бендера "превосходит бабелевского "короля", во-первых, богатством функций, во-вторых, суровым реалистическим итогом своего развития".

Нельзя не признать, что на Ильфа и Петрова определенное влияние оказал и И. Эренбург со своим "Хулио Хуренито", сатирическим романом, написанным Ильей Григорьевичем в 1922 году и с восторгом встреченным либеральной читательской аудиторией. Только Ильф и Петров смогли устоять против пафоса скептицизма, который свойственен этому произведению. "Учителю" Эренбурга соавторы одесситы противопоставили "великого комбинатора" - веселого пройдоху и махинатора.

В конце 20-х - начале 30-х годов вся советская страна с упоением читала рассказы Михаила Зощенко (1894-1958). Ильф и Петров были среди горячих почитателей этого писателя с его острой сатирой и неистребимым юмором. И все же Зощенко трудно сравнить с Ильфом и Петровым. Это были очень разные дарования. Пожалуй, юмористический фон Ильи Арнольдовича и Евгения Петровича значительно богаче, более универсален, ярче по подбору экспонатов. Дублирование образов у Ильфа и Петрова - большая редкость. Выставляя на осмеяние один образ, они сразу принимались за другой. У Зощенко из рассказа в рассказ кочуют одни и те же персонажи. Он привязан к одному кругу вопросов.

В те годы чрезвычайно популярен был М. Кольцов как автор фельетонов. Но в остродраматических статьях Кольцова бичуется, как правило, "классовый враг". Ильф и Петров тоже "уничтожают", только с помощью сатиры, и здесь мы не находим ни драмы, ни трагедии. У соавторов Корейко, конечно, "классовый враг", но он жалок, нередко смешон, в принципе, не так страшен, по сравнению с играющими фельетонами Михаила Ефимовича.

Видимо, Ильф и Петров преодолели непростые этапы в своем творчестве: успели поработать в сатирических журналах "Смехач" и "Чудак", тщательно проанализировать злой и беспощадный юмор В. Маяковского, кое-что почерпнуть из рассказов М. Зощенко, и только потом они сумели завершить образ Остапа Бендера.

Соавторам, конечно, помогло то, что они успешно освоили мастерство журналиста-фельетониста. Еще несколько лет до работы над романом "Двенадцать стульев" они, молодые сотрудники газеты "Гудок", многие часы тщательно изучали критические письма корреспондентов. Ночами, например, Ильф сидел за их опусами, а уже к утру был готов очередной сатирический фельетон. Им также содействовал своими талантами и опытом М. Кольцов, который охотно делился с начинающими писателями своими журналистскими "секретами".

Ильф и Петров учитывали высказывания В. Маяковского, полагавшего, что в произведениях сатирического жанра не должно быть "положений, которые не опирались бы на десятки подлинных случаев". В частности, в те годы популярной темой в советской сатире был бюрократизм. Одним из ярких критиков этого порока советской действительности по праву считается Владимир Владимирович, написавший:

Вошел в коридор -
километры мерь,
упаришься
с парой справок.
Прямо -
дверь,
наискось -
дверь,
налево дверь
и направо...

Если судить по тому, как быстро Ильф и Петров написали роман "Двенадцать стульев", то можно с уверенностью сказать: они были внутренне готовы к резкому переходу от малых жанров к крупному полотну, которое содержало столь глубокие и впечатляющие образы.

Смехачи. Часть 9

Образ Остапа Бендера, ставший главным действующим лицом в романах Ильфа и Петрова, является изобретением соавторов.

По поводу прототипа "великого комбинатора" велись дискуссии, высказывались всякого рода предположения и догадки. Тем не менее именно В. Катаев, по моему мнению, окончательно разрешил эту литературную загадку, опубликовав в 1977 году повесть-воспоминание "Алмазный мой венец".

Он знал всю "кухню" написания романов, авторами которых являлись его родной брат и близкий друг. К тому же сам Валентин Петрович "варился" в одесском соку, был лично знаком и даже дружил с теми людьми, которые претендовали на роль прототипов в знаменитых впоследствии произведениях.

В Одессе еще задолго до рождения Ильи Ильфа и Евгения Петрова коротали свой век некогда богатые владельцы обширных поместий, где трудились сотни крепостных крестьян. Постоянные кутежи, азартная карточная игра разоряли этих помещиков. Они закладывали-перезакладывали свои имения, а затем, окончательно разорившись, переселялись в южный и, как тогда считали, "дешевый" город Одессу.

Таких воробьяниновых, которые умудрялись прогулять наследства, немало проживало в черноморском городе.

В Одессе, главным образом со второй половины XIX века, обосновались сомнительные дельцы, которые ловко использовали особенности портового города. Они нередко разорялись, попадали в тюрьму за противозаконные махинации, если, конечно, удавалось доказать их вину.

Юные Ильф и Петров могли наблюдать, как бывшие богатые и знатные кавалеры, стоя у крупнейшего собора в Одессе, просят милостыню либо торгуют на рынке всякой безделицей.

Если внимательно прочитать одесские газеты конца XIX - начала ХХ столетия, можно найти сообщения о том, что отдельные православные священнослужители лишались сана, ссылались в Сибирь и даже попадали за решетку за вполне реальные, земные преступления.

Время от времени вся Одесса "гудела", обсуждая биржевые спекуляции, пускавшие по миру еще недавних миллионеров; а также самоубийства из-за долгов всякими мошенниками...

Ведь Остап Бендер - это не только порождение НЭПа, своеобразную "школу жизни" герой, олицетворявший "великого комбинатора", прошел еще до большевистского переворота. Он сумел приспособиться к новым условиям, успешно "вписаться" в советскую действительность, пользуясь глупостью и невежеством советских чиновников, наивностью и доверчивостью определенной части граждан.

Конечно, авторы знали вполне реального человека, сумевшего их "пленить" своим умением "комбинировать". Кто-то даже считал, что прототипом Остапа Ибрагимовича мог быть сам Валентин Петрович. Во всяком случае, Ильф и Петров хорошо знали слабости своего литературного постановщика. Его умения договариваться, приобретать нужные связи, лукавство, сребролюбие не раз удивляли знавших Катаева людей. Впрочем, такими чертами характера обладало немало знакомых, окружавших наших соавторов.

Бендер был не просто ловким пройдохой, моментально что-то изобретавшим. Он делал это виртуозно. Нет, Валентин Петрович был хорошим писателем, но до "великого комбинатора" все же недотягивал. Наверное, таким Бендером надо родиться. Далеко не все способные люди в состоянии быть хорошими физиономистами. Остапу удавалось, едва взглянув на человека, разгадать его характер, понять слабости и, если угодно, прочитать мысли.

Бендера можно считать талантливым авантюристом, только не в современном понимании этого слова. Еще несколько веков тому назад назваться "авантюристом" было значительной наградой. Именно авантюристы когда-то открывали новые земли, находили несметные богатства, провоцировали войны, становились правителями...

Остап рассчитывал ходы как отличный шахматист, хотя в этой древней игре был профаном. Наконец "великий комбинатор" мог быть блестящим актером... Что и говорить, прототипом Остапа Бендера могла быть в высшей степени своеобразная личность, не считая редкое дарование самих авторов, слепивших столь колоритный образ.

В Одессе его знали многие, и немало одесситов им восхищались. Хотя родился Осип (Остап) Беньяминович Шор в Никополе в 1899 году, но после смерти отца его мать, Катерина Герцевна Бергер, в 1901 году привезла сыновей - Натана и Осипа - в Одессу, где жил ее отец, торговец бакалейными товарами.

Старший Шор, Натан, увлекся литературой, писал стихи, получившие некоторую известность. Осип, или Остап, как он любил себя называть, получил хорошее образование, обучаясь в частной гимназии И. Раппопорта. Молодой человек серьезно увлекся правоведением и спортом. При росте свыше 190 см и обладая большой физической силой, Осип Беньяминович превосходно играл в футбол. Гимназист Шор даже превратился в своеобразную знаменитость. Его успехами в спорте восторгался сам Сергей Уточкин, предрекая Остапу большое будущее.

В гимназические годы Шор подружился с другим поклонником футбола, будущим писателем Юрием Олешей. Но Осип Шор с юности мечтал отнюдь не о карьере футболиста. Его манили далекие страны, мечта побывать в Бразилии, Аргентине, в других экзотических местах планеты. Он зачитывался похождениями пиратов, мысленно сражался с индейцами Северной Америки и мечтал поселиться в знойном Рио-де-Жанейро. Он даже стал одеваться как житель этого бразильского города: белые брюки, пёстрая цветная рубашка и неизменный шарф на шее.

Его друг, Юрий Олеша, увлекался поэзией, писал стихи, став своим человеком в "Коллективе поэтов". В этот "коллектив" часто наведывался будущий автор "Двенадцати стульев". Разумеется, Юрий Олеша познакомил Илью Арнольдовича со своим экстравагантным товарищем. Ильф был рад такому знакомству еще и потому, что Осип Шор был к тому же родным братом Анатолия Фиолетова, удивлявшего коллективистов своими футуристическими стихами.

Таким образом Илья Ильф и Евгений Петров еще задолго до работы над романом "Двенадцать стульев" уже знали немало примечательного из бурной жизни Осипа Шора.

Вряд ли можно согласиться с некоторыми литературоведами, которые утверждали, что Валентин Катаев, предложивший начинающим авторам сюжет будущего романа, где уже вырисовывался образ Остапа Бендера. Это не так. Остап Бендер появился в результате творческой фантазии соавторов и еще потому, что они с юности знали Осипа (Остапа) Шора с его авантюризмом. Достаточно, в этой связи, напомнить некоторые факты из бурной биографии прототипа "великого комбинатора".

В трудные 1918-1919 годы Осип Шор, чтобы выжить в полуголодной Одессе, превратился в шахматиста-гроссмейстера, пытался, разумеется, за деньги, давать сеансы "показательной игры", толком не умея играть. Рассказывают, будто интуитивно Осип Беньяминович делал сложные ходы, по-видимому, сам того не подозревая. Сперва ему верили, и любители шахмат даже готовы были пожертвовать куском белого хлеба, чтобы сыграть с "гроссмейстером". Когда Осипа быстро разоблачили, он отнюдь не растерялся. В Одессе катастрофически не хватало женихов лет 20-25, а девиц на выданье было слишком много. Рослый, сильный, с фигурой атлета, Шор имел оглушительный успех у женщин разного возраста.

Он приходил в гости к потенциальной невесте, угощался, уходя, уносил солидный сверток с дефицитными продуктами и потом пропадал...

Правда, одна "знойная женщина, мечта поэта" на время пленила Осипа Беньяминович, но только на очень короткое время. Наконец Осип Шор, как и его брат Натан (Анатолий), стал служить в уголовном розыске.

В те годы Одессу буквально захлестнула преступность, а желающих служить в органах правопорядка оказалось немного. Осип Шор со свойственным ему энтузиазмом принялся за дело. Он с головой ушел в нешуточную борьбу законной власти с бандитами Япончика, превратившись в грозу уголовного мира. Осип их не боялся, знал повадки налетчиков, вымогателей, фармазонщиков, вел войну с ними не на жизнь, а на смерть. Обладая аналитическим складом ума, поразительной наблюдательностью, Осип Шор легко вычислял среди респектабельных горожан преступников, следил за ними, затем при первой же возможности арестовывал. Увернуться от сильных рук этого сотрудника было невозможно. Он мог легко свернуть шею.

Бандиты поклялись во что бы то ни стало убить Шора. Но случилось непредвиденное. Толком не разобравшись в том, что в милиции служат оба брата Шор, уголовники по ошибке убили Натана Шора (в 1918 году), уже тогда известного в литературных кругах Одессы поэта Анатолия Фиолетова.

Осип Беньяминович обещал найти убийцу своего брата. Через милицейскую агентуру Шор узнал, где скрываются преступники, затем он отправляется в логово бандитов для "разговора".

Осип один в своем широком пиджаке, - писал впоследствии В. Катаев, - в матросской тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где скрывались бандиты, в так называемую хавиру, и, войдя, положил на стол свое служебное оружие - пистолет маузер с деревянной ручкой.

Уголовники его правильно поняли... Он хочет говорить, а не стрелять. Бандиты ответили вежливостью и, в свою очередь, положили на стол револьверы, обрезы и финки.

"Кто из вас, подлецов, убил моего брата?" - спросил Остап Шор у притихших членов банды. Один из них, еще совсем молодой человек, не скрывая слез раскаяния, сказал, что спутал, смутила, дескать, фамилия.

Осип вынул из кармана платок и вытер глаза. "Лучше бы ты, подонок, пристрелил мне печень. Ты знаешь, кого убил?"

- Тогда не знал. А теперь уже имею сведение: известного поэта. И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе моя грудь - и будем квиты".

У Осипа не поднялась рука, чтобы застрелить убийцу своего брата. Он его простил. А вскоре Шор покинул службу в уголовном розыске. Это необычная история стала известна всей Одессе. Большинство жителей города оправдало Шора, не пожелавшего расквитаться с преступником, искренне сожалевшего о том, что произошло.

Хорошо знавшие Осипа Беньяминовича отмечали, что его всегда тянуло к поэтам, хотя он за всю свою жизнь не написал ни одного стихотворения. "Но в душе, - вспоминал Валентин Катаев, - он, конечно, был поэт, самый своеобразный из всех нас".

Будучи знакомым со столь примечательной личностью, как Осип Шор, авторы не могли не сделать его героем своих произведений. Многие черты литературного Остапа (Оси) Бендера взяты из реальной биографии этого известного многим одесситам человека.

Из воспоминаний об Ильфе и Петрове известно, что после публикации романа "Двенадцать стульев" далеко не все читатели гадали, кто является прототипом "великого комбинатора". Это был вполне узнаваемый образ, и, наверное, немало одесситов могли признаться: Остап Бендер - это я.

Правы были друзья Ильфа и Петрова, когда еще в конце 20-х годов предрекали роману долгую жизнь. "Золотой теленок" тоже вызвал немало споров и даже острой критики в адрес соавторов, которые якобы чуть ли не идеализировали образ Бендера. Кто теперь помнит этих чиновников от литературы, а романы Ильфа и Петрова по-прежнему радуют, смешат, волнуют читателя, на каком бы языке эти произведения не издавались.

Почти сразу же после издания "Двенадцати стульев" к этому роману обратился европейский, а затем и американский кинематограф. Значительно позже герои Ильфа и Петрова ожили на советском экране. Особенно запечатлелись образы Остапа Бендера, созданные Андреем Мироновым и Сергеем Юрским. Но создали эти замечательные актеры разных героев. У Миронова "великий комбинатор" скорее водевильный, опереточный, когда у Юрского Бендер более интеллектуальный, ироничный.

К самим авторам судьба оказалась жестокой. Илья Ильф умер в 1937 году от туберкулеза, а Евгений Петров погиб в 1942 году.

Источник:

• Номер 1 (1441), 18.01.2019
• Номер 2 (1442), 25.01.2019
• Номер 3 (1443), 1.02.2019
• Номер 4 (1444), 7.02.2019
• Номер 6 (1446), 21.02.2019
• Номер 7 (1447), 28.02.2019
• Номер 9 (1449), 14.03.2019
• Номер 10 (1450), 21.03.2019
• Номер 11 (1451), 28.03.2019

И. Михайлов