Глава первая. Как возник писатель Ильф и Петров [1963 Яновская Л.М. - Почему вы пишите смешно? Об И. Ильфе и Е. Петрове, их жизни и их юморе]

Ильф и Петров утверждали, что это был стандартный вопрос, с которым к ним без конца обращались.

Сначала они отшучивались. "Как мы пишем вдвоем? Да так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтобы не украли знакомые",- объявили они в предисловии к "Золотому теленку". "Авторов обычно спрашивают, как это они пишут вдвоем. Интересующимся можем указать на пример певцов, которые поют дуэты и чувствуют себя при этом отлично",- поясняли они в "Двойной автобиографии". "Мы сказали. Мы подумали. В общем, у нас болела голова..." - заметил Ильф в одной из своих тетрадей.

И только в написанных после смерти Ильфа воспоминаниях Е. Петров приоткрыл завесу над своеобразной техникой этого труда. Живые детали добавили в своих воспоминаниях писатели В. Ардов, часто бывавший у Ильфа и Петрова, и Г. Мунблит, соавтор Е. Петрова по сценариям (в работу с Мунблитом Е. Петров стремился внести принципы, некогда выработанные им совместно с Ильфом).

Теперь нам нетрудно представить себе внешнюю картину работы Ильфа и Петрова.

Евгений Петров сидит за столом (считалось, что у него лучше почерк, и большинство общих произведений Ильфа и Петрова написаны его рукой). Скатерть, на ней развернутая газета (чтоб не запачкалась скатерть), чернильница-невыливайка и обыкновенная ученическая ручка. Ильф сидит рядом или возбужденно ходит по комнате. Прежде всего сочиняется план. Бурно, иногда с шумными спорами, криком (Е. Петров был вспыльчив, а за письменным столом любезность отставлялась), с едкими, ироническими нападками друг на друга, обсуждается каждый сюжетный поворот, характеристика каждого персонажа. Заготовлены листы с набросками - отдельные выражения, смешные фамилии, мысли. Произносится первая фраза, ее повторяют, переворачивают, отвергают, исправляют, и когда на листе бумаги записывается строчка, уже невозможно определить, кем она придумана. Спор входит в привычку, становится необходимостью. Когда какое-нибудь слово произносится обоими писателями одновременно, Ильф жестко говорит: "Если слово пришло в голову одновременно двум, значит оно может прийти в голову трем и четырем, значит оно слишком близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно, но кто сказал, что сочинять художественное произведение легкое дело?.." И позже, работая с Г. Мунблитом, Е. Петров возмущался, если Мунблит поспешно соглашался с какой-нибудь выдумкой, возмущался и повторял слова Ильфа: "Мирно беседовать мы с вами будем после работы. А сейчас давайте спорить! Что, трудно? Работать должно быть трудно!"

Рукопись готова - пачка аккуратных больших листов, исписанных ровными строчками Петрова (узкие буквы, правильный наклон). Е. Петров с удовольствием читает вслух, а Ильф слушает, шевеля губами, произнося текст про себя - он знает его почти наизусть. И снова возникают сомнения.

И снова отдельные места вызывают бурные споры. "- Женя, не цепляйтесь так за эту строчку. Вычеркните ее.

- Гос-поди,- говорит он с раздражением,- ведь это же так просто.

Он брал из моих рук перо и решительно зачеркивал строку.

- Вот видите! А вы мучились" (Е. Петров. "Мой друг Ильф")^*.

^* (Заметки Е. Петрова к неосуществленной книге "Мой друг Ильф". Рукопись хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ).)

Все, написанное вдвоем, принадлежит обоим, право вето - не ограничено...

Такова внешняя картина творчества Ильфа и Петрова. А сущность их соавторства? Что вносил в общее творчество каждый из писателей, что получила литература в результате такого своеобразного слияния двух творческих индивидуальностей? Е. Петров не ставил перед собой такого вопроса и, естественно, ответа на него не дал. Ответить на этот вопрос можно, если обратиться к предыстории творчества Ильфа и Петрова, к тому времени, когда возникли и существовали раздельно два писателя: писатель Илья Ильф и писатель Евгений Петров.

Ильф (Илья Арнольдович Файнзильберг) родился в 1897 г. в Одессе, в семье банковского служащего. Окончив в 1913 г. техническую школу, он работал в чертежном бюро, на телефонной станции, на авиационном заводе, на фабрике ручных гранат. После этого был статистиком, редактором юмористического журнала "Синдетикон", в котором писал стихи под женским псевдонимом, был бухгалтером и членом президиума Одесского союза поэтов.

Одесский "Коллектив поэтов", на вечерах которого в 1920 г. появился Ильф, представлял собой довольно пестрое сборище литературной молодежи, но царил здесь Эдуард Багрицкий, выступали Л. Славин, Ю. Олеша и В. Катаев. Здесь жадно следили за творчеством Маяковского и, по выражению Катаева и Олеши, ожесточенно читали стихи и прозу.

Ильф обращал на себя внимание товарищей острой наблюдательностью, меткой речью, умением быть резким и непримиримым. Выступал он мало. В. Катаев и Ю. Олеша рассказывают: "Мы почувствовали, что среди нас находится в высшей степени загадочный, молчаливый слушатель. Он тревожил нас своим испытующе-внимательным взглядом судьи... Иногда он делал короткие замечания, чаще всего иронические и убийственные своей меткостью. Это был ясный и сильный критический ум, трезвый голос большого литературного вкуса. Это был поистине судья, приговор которого был всегда справедлив, хотя и не всегда приятен"^*.

Первыми произведениями Ильфа были стихи. Читал он их редко, позже не вспоминал о них. Существует мнение (его опровергает, однако, упоминание о "женском псевдониме" в "Двойной автобиографии"), что они не появлялись в печати. Что это были за стихи? Рассказывают, что они были возвышенные, странные по форме и непонятные. "Рифм не было, не было размера,- пишет в статье "Об Ильфе" Ю. Олеша.- Стихотворение в прозе? Нет, это было более энергично и организованно..." Между тем Л. Митницкий, журналист-сатирик, знавший Ильфа по Одессе, хорошо помнит отдельные строчки из двух сатирических эпиграмм Ильфа, относящихся примерно к 1920 г. В одной из них некий молодой поэт, приятель Ильфа, сравнивался с самовлюбленным Нарциссом, отражающимся в собственных сапогах. Наблюдение было метким и злым, а форма стиха - живая и правильная, с ритмом и рифмами. Эти эпиграммы Митницкий не считает случайными для Ильфа тех лет, полагая, что именно в таком роде Ильф и писал свои первые стихи.

В 1923 г. Ильф, вслед за Катаевым, Олешей, почти одновременно с Е. Петровым, о котором тогда ничего еще не знал, переезжает в Москву. Почему? "Бывает так,- пишет Вера Инбер в повести "Место под солнцем",- что одна какая-нибудь мысль овладевает одновременно многими умами и многими сердцами. В таких случаях говорят, что мысль эта "носится в воздухе". В то время повсюду говорили и думали о Москве. Москва - это была работа, счастье жизни, полнота жизни.

Едущих в Москву можно было распознать по особому блеску глаз и по безграничному упорству надбровных дуг. А Москва? Она наполнялась приезжими, расширялась, она вмещала, она вмещала. Уже селились в сараях и гаражах - но это было только начало. Говорили: Москва переполнена, но это были одни слова: никто еще не имел представления о емкости человеческого жилья".

Ильф поступил на работу в газету "Гудок" - библиотекарем и поселился в общежитии редакции вместе с К). Олешей. Его жилье, ограниченное половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры, весьма походило на пеналы общежития "имени монаха Бертольда Шварца", и заниматься там было трудно. Но Ильф не унывал. По вечерам он появлялся в "ночной редакции" при типографии и читал, пристроившись в углу. Чтение Ильфа было настолько своеобразным, что его вспоминают почти все, кто с Ильфом встречался. Он читал труды историков и военных деятелей, дореволюционные журналы, мемуары министров; став библиотекарем в железнодорожной газете, он увлекся чтением различных железнодорожных справочников. И всюду Ильф находил нечто, увлекавшее его, пересказывавшееся им потом остро и образно, пригодившееся ему в его сатирическом художественном творчество.

Вскоре он стал литературным сотрудником "Гудка".

В середине 20-х годов "Гудок" был боевой, по-настоящему партийной, широко связанной с массами газетой, вырастившей отряд первоклассных журналистов - "гудковцев". Многие из них стали известными писателями. С "Гудком" связаны имена Ю. Олеши (в 20-е годы была широко популярна среди читателей-рабочих одна из его масок: фельетонист Зубило), В. Катаева, М. Булгакова, Л. Славина, С. Гехта, А. Эрлиха. В редакции "Гудка" иногда появлялся Владимир Маяковский, а на страницах газеты - его стихи.

Самым задорным, самым живым был в газете отдел "четвертой полосы", в котором Ильф работал "правщиком". Здесь обрабатывались для последней страницы газеты (в 1923-1924 гг. это оказывалась чаще шестая полоса) рабкоровские письма, поступавшие "с линии", из самых отдаленных уголков огромной страны, куда только проникали нити железных дорог. Длинные, часто малограмотные, часто неразборчиво написанные, но почти всегда строго фактические и непримиримые, письма эти под пером Ильфа и его товарищей (кроме Ильфа, "правщиками" были М. Штих и Б. Перелешин) превращались в короткие, в несколько строк, прозаические эпиграммы. Имени Ильфа под этими эпиграммами нет. Их подписывали рабкоры, большей частью условно: рабкор номер такой-то, "Глаз", "Зуб" и т. д.

Эта работа сближала будущего сатирика с жизнью страны, многократно раскрывала перед ним теневые стороны быта, учила беспощадности и воспитывала бережное, экономное отношение к острому слову. Там, в обстановке принципиальности, неприкрытой, товарищеской резкости и остроумия заострялось, оттачивалось перо Ильфа.

Собственно писал в эти годы Ильф немного и печатался очень скупо. Долго не мог найти постоянного псевдонима. Он подписывался так: Ильф (без инициала)^*, Иф, И. Фальберг, иногда инициалами И. Ф. Были псевдонимы: А. Немаловажный, И. А. Пселдонимов и др.

^* (Псевдоним "Ильф" был придуман рано. Он упоминается в "Гудке" уже в августе 1923 г. Но прибегал к нему писатель до сотрудничества с Петровым лишь в редких случаях.)

В 1923-1924 гг. Ильф далеко еще не был уверен, что его призвание - сатира. Он пробовал писать рассказы и очерки на героические темы - о гражданской войне. Был среди них рассказ о бойце, пожертвовавшем своей жизнью, чтобы предупредить товарищей об опасности ("Рыболов стеклянного батальона"), и рассказ об одесском гамене, мальчике Стеньке, захватившем в плен венгерского офицера-оккупанта ("Маленький негодяй"), и очерк о революционных событиях в Одессе ("Страна, в которой не было Октября"). Эти произведения осторожно подписаны одной буквой И., словно Ильф сам задумывался: то ли это? И действительно, это еще не Ильф, хотя отдельные черточки будущего Ильфа даже здесь уловить нетрудно: в фразе ли из "Рыболова стеклянного батальона", позже повторенной на страницах "Золотого теленка" ("В пшенице кричала и плакала мелкая птичья сволочь"); в сатирически очерченном портрете немецкого оккупанта, тупо не понимавшего того, что хорошо понимала какая-то простая старуха: что его все равно вышвырнут из Одессы ("Страна, в которой не было Октября"); или в смешной детали трогательного рассказа о Стеньке (Стенька обезоружил офицера, избив его по лицу только что украденным живым петухом).

В числе первых тем, поднятых молодым Ильфом-сатириком, были не только бытовые, но и актуальные политические (двадцать пять лет спустя нашлись критики, которые обвинили Ильфа тех лет в аполитичности). В одном из ранних своих фельетонов - "Октябрь платит" ("Красный перец", 1924, № 25) он страстно выступает против империалистов, все еще рассчитывавших получить от революционной России царские долги, саркастически обещает оплатить сполна и интервенцию, и блокаду, и разрушения, и провокации, и империалистическую поддержку контрреволюции.

В первых же гудковских заметках Ильфа прозвучали мягкие, лирические интонации, те улыбчивые, восхищенные и застенчивые интонации, неожиданные для людей, привыкших считать Ильфа непременно резким и беспощадным, что позже так обаятельно выступили в третьей части "Золотого теленка". Они слышатся, например, в его корреспонденции, повествующей о демонстрации 7 ноября 1923 г. в Москве, о том, как "усердно и деловито, раскрывая рты, как ящики, весело подмигивая, поют молодые трактористы, старые агрономы, китайцы из Восточного университета и застрявшие прохожие", о коннице, которую с восторгом приветствует толпа, о том, как стаскивают с лошади растерянного кавалериста, чтобы качать его. ""Не надо, товарищи! - кричит он.- Товарищи, неудобно ведь! Нас там позади много!" А потом счастливо улыбается, взлетая в воздух. "Ура, красная конница!" - кричат в толпе. "Ура, рабочие!"- несется с высоты седел" ("Москва, Страстной бульвар, 7-е ноября").

В 1925 г. по командировке "Гудка" Ильф побывал в Средней Азии и опубликовал серию очерков об этой поездке. В этих очерках, исполненных горячего интереса к росткам нового, уверенно пробивавшимся сквозь многовековую косность, впервые проявилось столь характерное для Ильфа внимание к ярким подробностям жизни. Эти подробности он увлеченно собирает, как бы коллекционирует, составляя пеструю, увлекающую блеском красок мозаичную картину.

На протяжении всего "гудковского" периода (1923- 1927) сатирическое перо Ильфа заметно крепнет, и в творчестве его все большее место занимает сатирический фельетон, пока чаще всего построенный на конкретном материале рабкоровских писем. Ряд таких фельетонов он опубликовал в 1927 г. в журнале "Смехач" за подписью И. А. Пселдонимов ("Банкир-бузотер", "Рассказ простодушного" и др.).

Почти одновременно с именем Ильфа в печати появилось имя Е. Петрова.

Евгений Петров (Евгений Петрович Катаев) был шестью годами моложе Ильфа. Он тоже родился и вырос в Одессе. В 1920 г. окончил гимназию, короткое время был корреспондентом Украинского телеграфного агентства, потом в течение трех лет (1920-1923) с увлечением работал в уголовном розыске близ Одессы. "Я пережил войну, гражданскую войну, множество переворотов, голод. Я переступал через трупы умерших от голода людей и производил дознания по поводу семнадцати убийств Я вел следствия, так как следователей судебных не было. Дела шли сразу в трибунал. Кодексов не было и судили просто - "Именем революции"..." (Е. Петров. "Мой друг Ильф").

Петрова, как и многих тогдашних молодых людей, влекла Москва, но о литературной работе он еще не думал. Он вообще не задумывался о своем будущем ("...я считал, что жить мне осталось дня три-четыре, ну, максимум неделя. Привык к этой мысли и никогда не строил никаких планов. Я не сомневался, что во что бы то ни стало должен погибнуть для счастья будущих поколений"). Он приехал переводиться в Московский уголовный розыск, и в кармане у него был револьвер. Но Москва начинающегося нэпа поразила его: "...Тут, в нэповской Москве, я вдруг увидел, что жизнь приобрела устойчивость, что люди едят и даже пьют, есть казино с рулеткой и золотой комнатой. Извозчики кричали "Пожалте, ваше сиятельство! Прокачу на резвой!" В журналах печатались фотографии, изображающие заседания синода, а в газетах - объявления о балыках и т. д. Я понял, что предстоит долгая жизнь, и стал строить планы. Впервые я стал мечтать".

На Большой Дмитровке, в подвале здания "Рабочей газеты" помещалась редакция сатирического журнала "Красный перец". Это был задорный и политически острый журнал. В нем сотрудничала остроумная молодежь - поэты, фельетонисты, художники. Л. Никулин, один из активных участников журнала, вспоминает, что неприглядный подвал редакции был самым веселым местом, где непрестанно изощрялись в остроумии, где бурно обсуждались материалы для очередных номеров журнала^*. Ближайшим сотрудником "Красного перца" был Владимир Маяковский, не только помещавший здесь свои стихи, но принимавший участие в коллективной выдумке.

^* (Л. Никулин. Владимир Маяковский. М., "Правда", 1955.)

В "Красном перце" и начал впервые печататься молодой юморист и сатирик Евгений Петров, выступавший иногда под псевдонимом "Иностранец Федоров". Здесь же он прошел и свою первую школу редакционной работы: был сначала выпускающим, а потом секретарем редакции журнала.

Евгений Петров писал и печатался много. До начала сотрудничества с Ильфом он опубликовал более полусотни юмористических и сатирических рассказов в различных периодических изданиях и выпустил три самостоятельных сборника.

Уже в самых ранних его произведениях можно найти штрихи, типичные для прозы Ильфа и Петрова. Возьмите хотя бы рассказ Е. Петрова "Идейный Никудыкин" (1924), направленный против нашумевшего тогда левацкого "лозунга" "Долой стыд!" Своеобразие здесь и в отдельных выражениях (в том, скажем, что Никудыкин "упавшим голосом" заявил о своей непреклонной решимости выйти голым на улицу, точно так же, как позже Паниковский сказал "упавшим голосом" Корейке: "Руки вверх!"); и в диалоге Никудыкина с прохожим, которому он стал невнятно говорить о необходимости отрешиться от одежды и который, деловито сунув в руку Никудыкину гривенник, пробормотал быстрые, назидательные слова: "Работать надо. Тогда и штаны будут"; и в самом стремлении средствами внешней характеристики обнажить внутреннюю нелепость, бессмысленность идеи (например, Никудыкин, вышедший на улицу голым, чтобы проповедовать красоту человеческого тела, "самое прекрасное на свете", изображается зеленым от холода и неловко переступающим худыми волосатыми ногами, прикрывая рукой безобразный прыщ на боку).

Юмористический рассказ, отличавшийся живостью повествовательной манеры, быстрым темпом диалога и энергией сюжета, был наиболее характерным для молодого Е. Петрова жанром. "Евгений Петров обладал замечательным даром - он мог рождать улыбку",- писал И. Оренбург уже после смерти Петрова^*.

Это свойство - рождать улыбку - было у Петрова природным и отличало уже первые его произведения. Но рассказы его были не только юмористичны. Им был присущ - и чем дальше, тем больше - обличительный задор, переходящий в рассказах 1927 г., таких, как "Весельчак" и "Всеобъемлющий зайчик", в обличительный и сатирический пафос. Правда, увлекаясь темой, молодой Петров порой бывал многословен, допускал словесные неточности.

В 1926 г., после службы в Красной Армии, Е. Петров пришел в "Гудок".

Когда и где Ильф и Петров впервые встретились? Это могло произойти и в редакции "Красного перца", куда в 1924 г. приносил свои фельетоны Ильф; и в "Гудке", где Е. Петров бывал со старшим братом (В. Катаевым) и до 1926 г. У них было много общих знакомых. "Я не могу вспомнить, как и где мы но знакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти",- писал Е. Петров. А Ильф не оставил воспоминаний. В "Двойной автобиографии" писатели называют 1925 г: как год своей первой встречи, в очерках "Из воспоминаний об Ильфе" Е. Петров уверенно переносит ее к 1923 и даже приводит подробности: "Я помню, что когда мы познакомились € ним (в 1923 г.), он совершенно очаровал меня, необыкновенно живо и точно описав мне знаменитый Ютландский бой, о котором он вычитал в четырехтомнике Корбетта, составленном по материалам английского адмиралтейства".

Мне представляется более близким к истине второе свидетельство, хотя оно и дальше по времени от факта и принадлежит одной стороне, а не обеим: трудно представить, чтобы при стольких возможных точках соприкосновения молодые журналисты ни разу не встретились за полтора или два года. С 1925 же года между Ильфом и Петровым начинает складываться дружба.

Е. Петров на всю жизнь сохранил теплое воспоминание о письме, которое он получил от Ильфа, находясь в Красной Армии. Оно показалось ему контрастирующим со всей обстановкой неустоявшегося, ломавшегося быта середины 20-х годов, неустановившихся, зыбких отношений, когда так презиралось все устаревшее, а часто к устаревшему относили простые человеческие чувства, когда так жадно тянулись к новому, а за новое часто принимали трескучее, преходящее: "Единственный человек, который прислал мне письмо, был Ильф. Вообще стиль того времени был такой: на все начхать, письма писать глупо..." (Е. Петров. "Мой друг! Ильф").

"Четвертая полоса" "Гудка" еще больше сблизила будущих соавторов. Собственно, в "четвертой полосе", в "Знаменитой беспощадной", как ее с гордостью называли, Е. Петров не работал (он был сотрудником профотдела), но в комнате "четвертой полосы" очень скоро стал своим человеком. Комната эта была своеобразным клубом для журналистов, художников, редакционных работников не только "Гудка", но и многих других профсоюзных изданий, помещавшихся в том же доме ВЦСПС на Солянке.

'Знаменитая беспощадная'. Сотрудники отдела 'Рабочая жизнь' газеты 'Гудок' за работой. Слева направо: заведующий отделом И. С. Овчинников, Ю. Олеша (фельетонист Зубило), художник Фридберг, 'правщики' Михаил Штих, Илья Ильф, Борис Перелешин

"В комнате четвертой полосы,- вспоминал позже Петров,- создалась очень приятная атмосфера остроумия. Острили здесь беспрерывно. Человек, попадавший в эту атмосферу, сам начинал острить, но, главным образом, был жертвой насмешек. Сотрудники остальных отделов газеты побаивались этих отчаянных остряков".

На ярко выбеленных просторных стенах висели страшные листы, на которые наклеивались, обычно даже без комментариев, всяческие газетные ляпсусы: бездарные заголовки, малограмотные фразы, неудачные фотографии и рисунки. Один из этих листов назывался так: "Сопли и вопли". Другой носил название более торжественное, хотя и не менее язвительное: "Приличные мысли". Эти последние слова были иронически извлечены из "Литературной страницы", приложения к "Гудку": "Вообще же оно написано (как для вас - начинающего писателя) легким слогом и в нем есть приличные мысли!" - утешала "Литературная страница" одного из своих корреспондентов, неудачливого стихотворца^*.

Е. Петров оставил выразительный портрет Ильфа того периода: "Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний (в 1926 г. Ильфу шел двадцать девятый год.- Л. Я.) человек в пенсне с маленькими голыми и толстыми стеклами. У него было немного асимметричное, твердое лицо с румянцем на скулах. Он сидел, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив..."

Попробуем представить себе рядом с Ильфом двадцатитрехлетнего его будущего соавтора: высокий, красивый, худой, с удлиненным лицом, к которому так шло выражение лукавой усмешки: продолговатые, чуть вкось, легко становившиеся насмешливыми глаза, тонкий, насмешливый рот, несколько выдвинутый вперед подбородок - эти черты усердно подчеркивали в более поздних своих дружеских шаржах Кукрыниксы. Тогда он зачесывал волосы слегка на лоб и вбок и еще не обнажился характерный треугольник, (спускающийся на середину лба.

Летом 1927 г. Ильф и Петров поехали в Крым и на Кавказ.

Трудно переоценить значение этой поездки в их творческой биографии. Дневники и записные книжки Ильфа тех дней испещрены автошаржами, веселыми рисунками, шутками в стихах и прозе. Чувствуется, что друзья наслаждались не только природой и обилием впечатлений, но и открытием общих вкусов и общих оценок, тем ощущением контакта и взаимопонимания, которые позже стали отличительной особенностью их соавторства. Здесь начало складываться их умение смотреть вдвоем. Вероятно, здесь же явилось (может быть, еще не осознанное?) стремление писать вдвоем. Не случайно впечатления этой поездки так по этапам, целыми главами, и вошли в роман "Двенадцать стульев".

Казалось, нужен был только толчок, чтобы заговорил писатель Ильф и Петров. Однажды (это было в конце лета 1927 г.) Валентин Катаев в шутку предложил открыть творческий комбинат: "Я буду Дюма-отцом, а вы будете моими неграми. Я вам буду давать темы, вы будете писать романы, а я их потом буду править. Пройдусь раза два по вашим рукописям рукой мастера и готово..." Ильфу и Петрову понравился его сюжет со стульями и драгоценностями, и Ильф предложил Петрову писать вместе. " - Как же вместе? По главам, что ли? - Да нет,- сказал Ильф,- попробуем писать вместе, одновременно, каждую строчку вместе. Понимаете? Один будеть писать, другой в это время будет сидеть рядом. В общем, сочинять вместе" (Е. Петров. "Из воспоминаний об Ильфе")^*.

^* (И. И. Ильф, Е. Петров. Собрание сочинений в пяти томах, р. 5. М., 1961.)

В тот же день они пообедали в столовой Дворца Труда (в здании которого помещался "Гудок") и вернулись в редакцию, чтобы сочинять план романа.

Начало совместной работы Ильфа и Петрова над "Двенадцатью стульями" не только не привело к нивелировке их дарований, но этот первый роман, показавший блестящие возможности молодых художников, выявил их особенности, и в последовавших затем раздельно написанных произведениях 1928-1930 гг. разница их индивидуальных творческих манер обозначилась еще отчетливее.

Выступая порознь, Ильф и Петров часто создавали произведения, близкие по теме и даже по сюжету. Так, например, в № 21 журнала "Чудак" за 1929 г. появился фельетон Ильфа "Молодые дамы", а в № 49 - рассказ Петрова "День мадам Белополякиной". В центре того и другого - один и тот же социальный тип: жены-мещанки некоторых советских служащих, этакий вариант Эллочки-людоедки. В рассказе Ильфа "Разбитая скрижаль" ("Чудак", 1929, № 9) и рассказе Петрова "Дядя Силантий Арнольдыч" ("Смехач", 1928, № 37) почти тождественен сюжет: житель огромной коммунальной квартиры, склочник по призванию, привыкший изводить соседей регламентами у всех выключателей, чувствует себя несчастным, когда его переселяют в маленькую квартиру, где у него лишь один сосед.

Но к решению темы писатели подходят по-разному, с разными художественными приемами, свойственными их творческим индивидуальностям.

Ильф тяготеет к фельетону. Петров предпочитает жанр юмористического рассказа.

У Ильфа образ обобщен, почти безымянен. Мы бы так и не узнали, как зовут "молодую даму", если бы в самом имени ее автор не видел предмета для насмешки. Ее зовут Бригитта, Мэри или Жея. Мы не знаем ее внешности. Ильф пишет об этих "молодых дамах" вообще, и черты лица или цвет волос одной из них здесь неважны. Он пишет, что такая молодая дама любит являться на семейных вечерах в голубой пижаме с белыми отворотами. А дальше фигурируют "голубые или оранжевые" брюки. Индивидуальные детали не интересуют автора. Он подбирает лишь видовые. Почти так же обобщен образ сварливого соседа в рассказе "Разбитая скрижаль". Правда, здесь герой снабжен смешной фамилией - Мармеламедов. Но фамилия остается сама по себе, почти не соединяясь с персонажем. Кажется, что автор позабыл, как он назвал своего героя, потому что дальше неизменно называет его "он", "сосед" и другими описательными терминами.

Е. Петров типичное явление или характер стремится дать в конкретной, индивидуализированной форме. "День мадам Белополякиной", "Дядя Силантий Арнольдыч" называются его рассказы. Не "молодая дама" вообще, а именно мадам Белополякина с жирным лобиком и стриженой гривкой. Не обобщенный квартирный склочник, а вполне определенный дядя Силантий Арнольдыч с серенькими ресничками и испуганным взглядом. Е. Петров подробно описывает и утро мадам, и ее счеты с домработницей, и растерянное топтанье этой домработницы перед хозяйкой. Мы узнаем, какие именно вещи и как перетаскивал в новую квартиру склочный "дядя".

И. Ильф и Е. Петров за работой

Е. Петров любит сюжет; юмористический и сатирический материал в его рассказах обычно организован вокруг действия или смены ситуаций ("Беспокойная ночь", "Встреча в театре", "Давид и Голиаф" и др.).

Ильф же стремится воплотить свою сатирическую мысль в острой комической детали, иногда вместо сюжета и действия выделяя смешное сюжетное положение. В характерной подробности Ильф искал проявления сущности вещей. Это видно и в фельетоне "Переулок", и в очерке "Москва от зари до зари", и в сатирическом очерке "Для моего сердца". Восхищенно следя за наступлением нового, он в то же время с острым интересом наблюдает старое - в переулках Москвы, на "персидских", азиатских ее базарах, теснимых новым бытом. Это старое, уходившее на задворки жизни и в то же время еще перемешивавшееся с новым, не ускользало от внимания Ильфа-сатирика.

Рассказы Петрова насыщены диалогами. У Ильфа вместо диалога - одна или две реплики, как бы взвешивающие и отделяющие найденное слово. Для Петрова важнее всего было - что сказать. Ильфа чрезвычайно занимало - как сказать. Его отличало более пристальное, чем Е. Петрова, внимание к слову. Не случайно в записях Ильфа такое обилие синонимов, интересных для сатирика терминов и т. д.

Эти столь разные особенности дарований молодых писателей, соединившись, дали одно из самых ценных качеств совместного стиля Ильфа и Петрова - сочетание увлекательности повествования с точной отделкой каждой реплики, каждой детали.

В творческих индивидуальностях Ильфа и Петрова были заложены и другие различия. Можно предположить, что Ильф, с его вниманием к детали, главным образом сатирической и необычной, с его интересом к необычному, в котором иногда проявляется обыкновенное, стремлением додумать будничную ситуацию до невероятного конца,- был ближе к тому гротескному, гиперболическому началу, которое так ярко в "Истории одного города" Щедрина, в сатире Маяковского, в таких произведениях Ильфа и Петрова, как "Светлая личность" и "Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска". И в поздние годы именно Ильф сохранил влечение к подобным сатирическим формам. Достаточно указать на планы двух сатирических романов, сохранившиеся в его записных книжках. Один из них должен был повествовать о том, как строили на Волге киногород в архаическом древнегреческом стиле, но со всеми усовершенствованиями американской техники и как ездили в связи с этим две экспедиции - в Афины и в Голливуд. В другом писатель намеревался изобразить фантастическое нашествие древних римлян в нэповскую Одессу. По словам товарищей, Ильф был очень увлечен этим последним замыслом, относящимся к 1936-1937 гг., но Петров упорно возражал против него.

Напротив, Е. Петрову, с его юмористически окрашенной повествовательностью и обстоятельным интересом к быту, была ближе гоголевская манера, манера автора "Мертвых дуга" и "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем". Стиль и замысел его поздней работы - "Мой друг Ильф" - подтверждают это предположение. Однако и при таком делении можно говорить лишь о преимущественном увлечении, скажем, Ильфа - гротеском: элементы такого гротеска очевидны и в пьесе Е. Петрова "Остров мира".

Ильф и Петров не просто дополняли друг друга. Все, написанное ими сообща, как правило, оказывалось значительнее, художественно совершеннее, глубже и острей по мысли, чем написанное писателями порознь. Это очевидно, если сравнить созданные примерно на одном материале фельетон Ильфа "Источник веселья" (1929) и совместный фельетон писателей "Веселящаяся единица" (1932) или рассказ Е. Петрова "Долина" с главой из романа "Золотой теленок" "Багдад", где был использован сюжет этого рассказа.

Последний пример особенно выразителен, потому что здесь нет даже сколько-нибудь значительного промежутка времени: рассказ "Долина" появился в "Чудаке" в 1929 г.; над соответствующей главой "Золотого теленка" Ильф н Петров работали в 1930 г. Это не единственный случай, когда писатели использовали для романа написанные ранее произведения. Так были переработаны ими очерки "Осторожно! Овеяно веками", "Бухара благородная". Рассказ "Чарльз-Анна-Хирам" почти дословно воспроизведен в главе о Генрихе-Марии Заузе в "Золотом теленке". Черты внешнего облика подпольного кулака Портищева ("Двойная жизнь Портищева") стали приметами "подпольного миллионера" Корейко. Во всех этих случаях Ильф и Петров имели дело с произведениями, написанными ими в 1929 и 1930 гг. сообща, и почти без изменений, во всяком случае без серьезных изменений идейно-смыслового значения, брали из них целиком большие куски, подходящие для романа. С рассказом "Долина" дело обстояло иначе.

По существу, "Долина" и глава "Багдад" пересказывают один сюжет с чуть различным местным колоритом: в рассказе - путешественники в кавказском городке искали экзотику, а нашли современный быт, в главе "Багдад" - Бендер и Корейко в среднеазиатском городке среди песков вместо экзотического Багдада с погребками в восточном вкусе, кимвалами, тимпанами и девицами в узорных шальварах находят строящийся современный город с фабрикой-кухней и филармонией. Почти одинаков для обоих произведений и персонаж - добровольный гид-энтузиаст, только кепку он сменил на тюбетейку и отвечать стал более уверенно. Но если в рассказе мысль не ясна (аромат местной жизни изменился, но хорошо ли это? Может быть, жаль, что исчезла экзотика, таинственные погребки, пестрые базары, романтика Востока?), то глава из "Золотого теленка" тем и примечательна, что она идейно отчетлива, идейно динамична, даже полемична. Веселая, смешная, она в то же время убеждает горячо и страстно, как публицистика. В первом произведении экзотику восточных погребков искали два писателя, люди советские. Во втором - Бендер и Корейко, два жулика разных образцов, но оба отвергающие социализм и мечтающие о буржуазном мире, где господствует золотой телец. В первом случае рассказан занятный анекдот; во втором - мы с удовольствием смеемся над миллионерами, которым не удается жить в нашей стране так, как им хочется, и которым волей-неволей приходится подчиняться нашему образу жизни. Не поскупились Ильф и Петров и на несколько прямолинейных реплик, добавивших четкости и остроты. Например, в "Долине": - "А как у вас насчет кабачков?.. Знаете, таких, в местном стиле... С музыкой..." - спрашивал писатель Полуотбояринов.- "О, их нам удалось изжить",- туманно отвечал ему человечек в кепке.- "Конечно, трудно было, но ничего, справились". И потом с такой же готовностью сообщал, что танцы им тоже удалось изжить.

В "Золотом теленке": "А как у вас с такими... с кабачками в азиатском роде, знаете, с тимпанами и флейтами? - нетерпеливо спросил великий комбинатор.

- Изжили,- равнодушно ответил юноша,- давно уже надо было истребить эту заразу, рассадник эпидемий.

- Семнадцатого числа начнем сносить,- сказал молодой человек,- здесь будет больница и коопцентр.

- Это для вас красиво, для приезжих, а нам тут жить приходится".

В течение десяти лет совместной работы Ильф и Петров находились под непрерывным, сильным и все возрастающим влиянием друг друга. Не говоря уже о том, что они проводили ежедневно вместе по многу часов, вместе работали над рукописями (а писали они много), вместе гуляли по городу, совершали дальние путешествия (Е. Петров рассказывает, что в первые годы они даже деловые бумаги сочиняли сообща и вдвоем ходили в редакции и издательства), не говоря ужо об этих внешних формах общения, Ильф и Петров были очень близки друг другу творчески. Цецное в творческих принципах, взглядах, вкусах одного непременно усваивалось другим, а то, что признавалось ненужным, фальшивым, постепенно вытравлялось.

Е. Петров рассказывает, как, впервые написав самостоятельно по одной главе "Одноэтажной Америки", он и Ильф стали с волнением читать написанное друг другу. Естественно, что обоих волновал этот своеобразный эксперимент.

"Я читал и не верил своим глазам. Глава Ильфа была написана так, как будто мы написали ее вместе. Ильф давно уже приучил меня к суровой критике и боялся и в то же время жаждал моего мнения, так же, как я жаждал и боялся его суховатых, иногда злых, но совершенно точных и честных слов. Мне очень понравилось то, что он написал. Я не хотел бы ничего убавить или прибавить к написанному.

"Значит, выходит,- с ужасом думал я,- что все, что мы написали до сих пор вместе, сочинил Ильф, а я, очевидно был лишь техническим помощником"".

"Я всегда волнуюсь, когда чужой глаз впервые глядит на мою страницу. Но никогда, ни до, ни после, я не испытывал такого волнения, как тогда. Потому что то был не чужой глаз. И то был все-таки не мой глаз. Вероятно, подобное чувство переживает человек, когда в тяжелую для себя минуту обращается к своей совести".

Но и Ильф нашел, что рукопись Петрова вполне отвечает его, Ильфа, замыслу. "Очевидно,- замечает дальше Петров,- стиль, который выработался у нас с Ильфом, был выражением духовных и физических особенностей нас обоих. Очевидно, когда писал Ильф отдельно от меня или я отдельно от Ильфа, мы выражали не только каждый себя, но и обоих вместе". (Е. Петров. "Из воспоминаний об Ильфе").

Любопытно, что Ильф и Петров не рассказывали, кем и что в "Одноэтажной Америке" было написано: по-видимому, писатели сознательно не оставляли своим литературным наследникам материала, который дал бы возможность разделить их в творчестве. Евгений Петров с удовлетворением записывал, что один "чрезвычайно умный, острый и знающий критик" проанализировал "Одноэтажную Америку" в твердом убеждении, что он легко определит, кто какую главу написал, но сделать этого не смог.

Определить, кем написана та или иная глава в "Одноэтажной Америке", можно - по почерку рукописей. Правда, в рукописях Ильфа и Петрова почерк сам по себе не является доказательством принадлежности той или иной мысли или фразы тому или иному из соавторов. Многое в их произведениях, написанное рукой Петрова, принадлежит Ильфу; готовясь к работе, например, над "Золотым теленком", Петров часто своим аккуратным почерком, не считаясь где - чье, выписывал столбиком заметки, имена, остроты - делал "заготовки", которые потом использовались в процессе совместной работы. Может быть, Ильф клал перед Петровым наброски, сделанные им дома, чтобы, переписанные рукою Петрова, они стали общими. Может быть, он набрасывал их тут же, во время беседы. Некоторые из этих черновиков, повторенные Петровым вперемежку с новыми записями, сохранились.

С другой стороны, мы не можем утверждать, что все, написанное рукой Ильфа и составившее его так называемые "Записные книжки", принадлежит только ему и сделано без участия Е. Петрова. Известно, что Ильф не использовал чужих острот и ни за что не повторил бы в романе чужую фразу, иронически не переосмыслив ее. Но записные книжки его предназначались не для печати. Они составлялись для себя. В них заносилось все, что казалось писателю интересным, остроумным, смешным. И часто среди этого интересного оказывалось не придуманное, а услышанное. Так, например, не Ильф дал название столовой "Фантазия". В 1926 г. он вырезал из газеты объявление ресторана "Фантазия" - "единственного ресторана, где кормят вкусно и дешево", а потом перенес его в свою записную книжку. Не Ильфом было придумано имя "Пополамов". М. Л. Штих, товарищ Ильфа и Петрова по "Гудку", посоветовал им такой псевдоним, раз уж они пишут "пополам". Псевдоним не был использован, но в записную книжку Ильфа попал. Записывал Ильф и словечки, ходившие в кругу его и Петрова товарищей. "Я пришел к вам как мужчина к мужчине" - в "Гудке" это была общеупотребительная острота, повторение той реплики, которую всерьез произнес один из сотрудников, пытаясь вымолить аванс у редактора. Это - чужие фразы. А ведь Петров не был Ильфу чужим. Кто же станет всерьез доказывать, что нет среди этих записей реплик Петрова, нет общих находок, нет отшлифованных сообща выражений?

И. Ильф (второй слева), Е. Петров (третий справа), художнику Кукрыниксы (М. Куприянов, II. Соколов и П. Крылов) и А. Архангельский на Первом съезде писателей. Москва, 1934

Разумеется, иногда не трудно догадаться, что, скажем, об одеялах с пугающим указанием "Ноги" во время работы над "Двенадцатью стульями" вспомнил именно Ильф, а во время работы над "Золотым теленком" он же извлек из своих записей имя часовщика Глазиуса: и о том и о другом он весело писал жене из Нижнего-Новгорода еще в 1924 г. Но названия "великий комбинатор", "золотой теленочек", " Колоколамск " ? Или лексикон людоедки Эллочки? Мы видим, что этот лексикон встречается в записях Ильфа. Может быть, он весь составлен Ильфом. А может быть, он сложился во время одной из совместных прогулок Ильфа и Петрова, которые оба писателя так любили, попал в записи Ильфа и был использован в процессе общей работы. Параллельных книжек Е. Петрова у нас нет, и. мы не можем поэтому проверить, какие из записей Ильфа встретились бы и в них. А многие безусловно бы встретились.

Книга "Одноэтажная Америка" писалась в особых условиях. Тяжело больной Ильф жил тогда на станции Красково, среди сосен. Общая пишущая машинка находилась у него (его записные книжки этого периода написаны на машинке). Петров жил в Москве и писал свои главы от руки. Около половины глав в сохранившейся рукописи книги написаны почерком Петрова. Остальные писались на машинке - той самой приобретенной в Америке машинке с характерным мелким шрифтом, на которой отпечатаны и "Записные книжки" Ильфа последних лет. Этих глав несколько больше половины, по-видимому, потому, что некоторые из них писались сообща, причем выделить написанное сообща можно. Е. Петров рассказывал, что раздельно было написано по двадцать глав и еще семь - вместе, по старому способу. Можно предположить, что эти семь глав должны соответствовать семи очеркам о поездке, печатавшимся в "Правде".

В основном Е. Петровым были написаны главы "Аппетит уходит во время еды", "Америку нельзя застать врасплох", "Лучшие в мире музыканты" (не удивительно: Е. Петров был прекрасно музыкально образован), "День несчастий", "Пустыня", "Юный баптист". Главным образом Ильфу принадлежат главы: "На автомобильной дороге", "Маленький город", "Солдат морской пехоты", "Встреча с индейцами", "Молитесь, взвешивайтесь и платите". А к написанным вместе можно отнести главы: "Нормандия", "Вечер в Нью-Йорке", "Большой маленький город", "Американская демократия".

Но и определив таким образом авторство большинства глав "Одноэтажной Америки", мы все равно не сможем разделить ее на две части, и не только потому, что нам по-прежнему неизвестно и останется неизвестным, кому принадлежит та или иная поправка от руки (ведь она не обязательно внесена тем, кто ее вписал), то или иное удачное слово, образ, поворот мысли (родившиеся в мозгу одного из соавторов, они могли попасть в главу, написанную другим). Книгу нельзя разделить потому, что она цельная; написанная писателями порознь, она каждой строчкой принадлежит обоим. Даже Ю. Олеша, знавший Ильфа еще в Одессе, живший с ним в одной комнате в "гудковский" период, остро чувствовавший индивидуальную особенность его юмора, и тот, приведя в своей статье "Об Ильфе" единственную выдержку из "Одноэтажной Америки", рельефно характеризующую, по его мнению, Ильфа, процитировал строки из главы "Негры", строки, написанные Евгением Петровым.