Глава шестая. "Любовь должна быть обоюдной"

В декабре 1931 г. журнал "Тридцать дней" окончил печатание "Золотого теленка". Незадолго до этого роман вышел отдельным изданием за рубежом, в Берлине, на русском языке. Ильф и Петров поторопились отправить рукопись за границу не потому, что их так уж волновал заграничный успех. Это был своеобразный прием самообороны против многочисленных иностранных издателей-хищников, которые, весьма мало считаясь с авторскими правами советских писателей, перепечатывали понравившиеся им русские книги, грубо сокращая и уродуя их, не беря на себя при этом никаких материальных обязательств и даже не ставя автора в известность. Так уже было с "Двенадцатью стульями". Издание же романа отдельной книжкой в солидном немецком издательстве могло обеспечить Ильфу и Петрову некоторые юридические права, закрепить за ними право авторского контроля над зарубежными изданиями (на практике даже юридическое и финансовое влияние этого издательства не оградило Ильфа и Петрова от хищнических перепечаток, тотчас предпринятых эмигрантскими газетками и журнальчиками) .

Писателям было не безразлично, где впервые печатать свой лучший роман. Они мечтали увидеть его за границей прежде всего на страницах "Юманите". Но, не имея непосредственных связей с газетой, они не нашли ничего лучшего, как обратиться все к тому же В. Л. Бинштоку, их французскому переводчику.

Многословные и, как всегда, очень любезные письма Бинштока этого периода полны уверений в преклонении перед талантом Ильфа и Петрова, уверений, что он, Биншток, в лучших, самых дружеских отношениях со всеми влиятельными лицами - от французских властей до Марселя Кашена, а потому - все может, и в то же время волны вежливой, но настойчивой решимости помешать Ильфу и Петрову установить деловые связи с "Юманите". Он понимает, что "Золотой теленок" - произведение политическое, даже пропагандистское. Он читал отрывки из романа А. Барбюсу, и Барбюс был в восхищении. Но печатать в "Юманите"? Прежде всего, что за смысл печатать коммунистический роман в коммунистической же газете, читатели которой и так "давно распропагандированы"? По мнению Бинштока, это нелогично. Во-вторых, "Юма" мало платит. Для Бинштока здесь, видимо, и был главный затор; как переводчик и "комиссионер", он получал проценты с гонорара и в общей сумме гонорара был весьма заинтересован. Но так как на Ильфа и Петрова мало действовал и этот довод, Биншток нашел третье препятствие: он сообщил, что Кашен тяжело болен, а в его отсутствие все равно никто не примет к печатанию такое крупное произведение. Спорить было трудно.

Как бы то ни было, в конце 1931 г. "Золотой теленок" вышел в Берлине, а в 1932 г., переведенный на немецкий и английский языки, появился в Берлине, Вене, Лондоне и Нью-Йорке.

Американские издатели в рекламных целях снабдили его интригующей надписью на суперобложке: "Книга, которая слишком смешна, чтобы быть опубликованной в России". Это возмутило Ильфа и Петрова. Они протестовали в "Литературной газете"^* против неджентльменского, по их выражению, поведения американских издателей, ссылаясь на то, что роман в России уже опубликован - в журнале, и готовится к отдельному изданию. Писатели были правы: вскоре "Золотой теленок" вышел отдельной книжкой и даже в двух изданиях подряд.

^* ("Литературная газета", 17/IX 1932.)

1932 год оказался для Ильфа и Петрова во многих отношениях значительным. Никогда еще их не печатали так охотно, как в этот период - с весны 1932 г. Словно не "Двенадцати стульям" еще несколько лет тому назад трудно было пробиться в печать. Словно не "Золотого теленка" совсем недавно осторожно придерживал в издательских недрах какой-то чинуша, пока не вмешался А. М. Горький, сразу оценивший этот замечательный роман.

"Литературная газета", на страницах которой до апреля 1932 г. не встретишь ни одного произведения Ильфа и Петрова, начинает из номера в номер, под специальной рубрикой "Уголок изящной словесности", публиковать фельетоны Холодного философа, причем для читателей не секрет, кто скрывался за этим псевдонимом. Еще недавно критика не замечала Ильфа и Петрова. По нескольку строк мелким шрифтом на последних страницах двух-трех журналов - это все, чем отозвалась она на появление "Двенадцати стульев". А в августе 1932 г. "Литературная газета" посвящает Ильфу и Петрову целую подборку под шапкой "Веселые сочинители", с портретами-шаржами, сообщениями об изданиях и большими полными восхищения статьями.

Впервые Ильфа и Петрова печатает "толстый" журнал - "Красная новь". Здесь появляется их киносценарий "Однажды летом". А ведь о совсем недавнем времени они писали с грустной иронией: Почему мы печатались в полутолстых "Тридцати днях", а не в каком-нибудь совсем уже толстом журнале? "О, это очень сложно! В толстый журнал нас приглашали только затем, чтобы предложить завести "уголок юмора" - шутки, экспромты, блестки, юморески (редакционные панычи очень любят слово "юмореска"). Заодно предлагали делать шарады, логогрифы, ребусы и шашечные этюды. В общем все то, что раньше называлось "Смесь", а сейчас "Рабочая смекалка". И выражали удивление, когда мы надменно отказывались. "Ведь вы же юмористы,- говорили в толстом журнале.- Что вам стоит?""

Из номера в номер предоставляет Ильфу и Петрову самые видные свои страницы "Крокодил". Заметим, что за несколько предыдущих лет в "Крокодиле" не появилось ни одного рассказа или фельетона Ильфа и Петрова.

С 1932 г. Ильф и Петров начинают печататься в "Правде". В 1933 г. впервые выходят сборники их рассказов и фельетонов и сразу - в нескольких изданиях. С 1932- 1933 гг. постепенно отпадают их временные псевдонимы. Уже исчезли Дон-Бузильо, Пселдонимов, Коперник. Все реже встречаются в печати Холодный философ и Ф. Толстоевский. Их вытесняют Илья Ильф и Евгений Петров, романисты, фельетонисты и кинодраматурги, все разнообразное творчество которых связано единством мировоззрения и единством художественных принципов.

Что же произошло? Почему периодическая печать словно впервые увидела Ильфа и Петрова, писателей, которым читатель симпатизировал так давно? Выход нового романа? Тот факт, что их напечатала, "открыла" "Правда"? Зарубежный успех? Вероятно, это все имело какое-то значение, но ни одно из этих обстоятельств не могло иметь значения решающего.

Решающими здесь оказались известные литературные, а точнее - политико-литературные события, происшедшие весной 1932 г. и связанные с Постановлением ЦКВКП(б) о ликвидации РАППа.

Напомним, что Российская Ассоциация пролетарских писателей (РАПП), созданная в свое время для оказания поддержки пролетарским писателям, свое назначение выполнила и к началу 30-х годов изжила себя: из средства сплочения писателей вокруг задач социалистического строительства она превратилась в средство разобщения. Пролетарские писатели выросли и окрепли. С другой стороны, в советскую литературу вошел ряд талантливых писателей-патриотов, непролетарского происхождения, но искренне желавших служить социалистическому государству. РАПП стал мешать дальнейшему развитию советской литературы. Это усугублялось тем, что часть руководства РАППа, пытаясь искусственно удержаться на своих позициях, насаждала групповщину, культивировала заушательскую критику.

Несколько лет спустя в статье "Реплика писателя" Е. Петров вспоминал о рапповской критике:

"Главная беда заключалась в том, что одновременно с усиленным раздуванием фальшивых репутаций искусственно принижались репутации больших мастеров литературы. На их литературные репутации ставилось клеймо, о каждом из таких художников составлялась коротенькая и злющая характеристика, которая от беспрерывного повторения приобретала большую, иногда даже сокрушающую силу...

Сейчас смешно вспоминать, но ведь это факт, что в течение многих лет имя Алексея Толстого не упоминалось иначе, как с добавлением: "буржуазно-феодальный писатель", о Владимире Маяковском осмеливались писать: "люмпен-пролетарий от литературы, гиперболист". Михаил Шолохов котировался на рапповской бирже в качестве "внутрирапповского попутчика, страдающего нездоровым психологизмом и недооценивающего рост производственных процессов в казачьем быту"... Такие, например, писатели, как В. Лебедев-Кумач, К. Паустовский, К. Тренев, не вошли даже в эту идиотическую схему. Их просто не считали за людей, о них никогда не писали, хотя уже тогда они пользовались прочными симпатиями читателей и зрителей".

Ильф и Петров тоже принадлежали к категории писателей, пользовавшихся симпатиями читателей, но не вызывавших у рапповской критики ничего, кроме раздражения. Самые юмор и сатира, несмотря на расцвет этих жанров на стыке 20-х и 30-х годов, нередко брались под сомнение. "Если писатель, не дай бог, сочинил что-нибудь веселое, так сказать в плане сатиры и юмора,- писали Ильф и Петров (фельетон "Отдайте ему курсив"),- то ему немедленно вдеваются в бледные уши две критические серьги - по линии сатиры: "Автор не поднялся до высоты подлинной сатиры, а работает вхолостую", по линии юмора: "Беззубое зубоскальство". Кроме того, автор обвиняется в ползучем эмпиризме. А это очень обидно, товарищи,- ползучий эмпиризм! Вроде стригущего лишая".

У сатиры всегда есть противники. Но за годы существования советской сатиры их, пожалуй, никогда не было так много, как в этот период. В 1929 и 1930 гг. в Москве проводились диспуты под хлестким заголовком: "Нужна ли нам сатира?" Всерьез дебатировалась статья В. Блюма (опубликована в № 1 "Литературной газеты" за 1929 г.), утверждавшего, что-де победивший пролетариат в сатире не нуждается. Мих. Кольцов с жаром разбивал эти взгляды, но не мог не признать, что они очень распространены^*. Антиленинскую сущность подобных "теорий" обличал Маяковский. В "Золотом теленке" обрушивались на них Ильф и Петров ("Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю, и он даже на мужчин наденет паранджу, а сам с утра до вечера будет играть на трубе гимны и псалмы, считая, что именно таким образом надо помогать строительству социализма").

^* (См. отчет об одном таком диспуте в "Вечерней Москве")

Назревала необходимость самых серьезных перемен в литературном деле. И постановление ЦК от 23 апреля явилось таким освежающим, долгожданным грозовым разрядом.

Рухнули устаревшие перегородки РАППа. Перед литературой раскрылись огромные творческие перспективы. И одним из самых первых, самых горячих и действенных откликов на постановление была серия сатирических фельетонов Ильфа и Петрова.

Эти фельетоны, позже составившие цикл "Под сенью изящной словесности", печатались главным образом в "Литературной газете" на протяжении 1932 г. Но не только в "Литературной газете" и не только в 1932 г. Так, фельетон "Их бин с головы до ног" появился в "Крокодиле", а один из самых заостренно-гневных - "Любовь должна быть обоюдной" - в "Правде" в 1934 г. Все они объединялись единством темы. Все они явились ответом на апрельские события 1932 г., хотя первые из них стали появляться в печати не после, а в канун постановления. И все они были устремлены не столько назад, в отошедшие рапповские времена, сколько вперед - к завтрашнему дню советской литературы, являясь формой участия Ильфа и Петрова в подготовке I Всесоюзного съезда советских писателей.

Собственно, о литературе и искусстве Ильф и Петров много писали и раньше, и не только в своих романах. К первому пятилетию их творчества относятся такие блестящие вещи, как рассказ о халтурщике Андрее Бездетном, зарабатывавшем себе на жизнь юбилейными тропарями ("Бледное дитя века"), как фельетоны "Полупетуховщина" и "Великий лагерь драматургов". Это острые жизненные зарисовки, точные по колориту времени и места, исполненные живого дыхания и такого глубокого типизма, что ощущение меткой правдивости их не оставляет и современного нам читателя.

Но острые и остроумные, эти сатирические зарисовки еще не звучали с такой беспощадной, с такой гражданской силой, какой были наполнены фельетоны Холодного философа. Никогда еще сатира Ильфа и Петрова не звучала с такой публицистической страстностью, никогда еще не выражала она такой напористой решимости авторов действовать, действовать, действовать, а не только смотреть и смеяться. Никогда еще писатели не верили так горячо и убежденно в свое право вмешиваться в жизнь, в практическую, активную силу своей сатиры.

Одним из главных стержней цикла стала ненависть к демагогии. Демагогия как одна из форм злобной тупости и преступного, дышащего враждебностью равнодушия, была для Ильфа и Петрова непрерывно тревожившей их темой. Демагоги всегда ненавистны, как всегда ненавистна ложь, которой они так близки. Но в эпоху утверждения благороднейших идей, когда-либо рожденных человечеством, в эпоху, когда самые прекрасные слова стали обретать плоть и кровь действительности, демагоги, умевшие говорить так, словно за их речами в самом деле таились идеологические твердыни, были особенно нестерпимы.

Ильф и Петров снова и снова возвращались к этой теме - в рассказах ("Интриги"), в фельетонах ("Равнодушие"). Обращался к ней позже Е. Петров в сценарии "Беспокойный человек", написанном им совместно с Г. Мунблитом. Но, вероятно, сатирики никогда не чувствовали ее так остро, как в период РАППа. Демагогия была главной болезнью того стиля, который пытались утвердить рапповцы в литературном руководстве. Не глубины идей, а соответствия каким-то выдуманным формулам требовали они от литературы, грозя критической дубинкой каждому, кто отступал от этих формул.

Вот почему с такой яростью обрушиваются Ильф и Петров в популярнейшем своем фельетоне "Отдайте ему курсив" на критика-рапповца, с диким упорством долбящего писателя критической схемой.

"Автор ночью сидит за столом. И чай леденеет в стакане. И мысль не дается в руки. И язык получается непрозрачный, а так хочется, чтобы был прозрачный. В общем - множество дел.

И покуда автор волнуется и скачет, тут же, за перегородкой, в писательском доме монотонно бормочет свою бессмысленную, как гимназические стишки, схему прилежный критик:

 Бойтесь, дети, гуманизма,
 Бойтесь ячества, друзья,
 Формализма, схематизма
 Опасайтесь, как огня.
 Страшен, дети, техницизм,
 Биология вредна -
 Есть в ней скрытый мистицизм,
 Лефовщина, феодализм, механицизм,
 непреодоленный ремаркизм,
 неопределенный ревматизм,
 а также шулятиковщина в ней видна.

У ретивого критика есть набор словечек, которыми, не задумываясь, можно пригвоздить любого писателя. Привычный заголовок в форме сомнения (если книга называется "Жили два товарища", то статья о ней - "Жили ЛИо два товарища?", и даже об "Отелло" пишут: "Мавр ли?"). Привычная первая фраза, в которой никогда не встретится: "Автор изобразил", "Автор нарисовал", но непременно: "Автор пытался изобразить", "Автор сделал попытку нарисовать".

Критика ничто не останавливает. Пусть под его ударами писатель клонится все ниже и ниже, бормоча (чтобы не позабыть): "Есть в нем скрытый мистицизм, биология в нем видна", он принимается за самую ответственную операцию (нечто вроде трепанации черепа) - вскрывание писательского лица. "Тут он беспощаден и в выражениях совершенно не стесняется. Формула требует энергичного сравнения. Поэтому берутся наиболее страшные. Советского автора называют вдруг агентом британского империализма, отождествляют его с П. Н. Милюковым, печатно извещают, что онне кто иной, как объективный Булах-Булахович, Пуанкаре или Мазепа, иногда сравнивают с извозчиком Комаровым".

Все эти страшные обвинения набираются обычно курсивом и снабжаются (такова традиция) замечанием: "Курсив мой".

Ильф и Петров и предлагают: отдайте зубриле его курсив ("Курсив мой! Мой!), пусть он сам немного поразмыслит над тем, что написал.

Из темы ненависти к демагогии вырастала тема обличения ханжества. И она звучала тем сильнее, что ее поднимали Ильф и Петров, писатели редкого поэтического целомудрия.

Они отстаивали право на сердечную теплоту в художественном произведении, они доказывали, что мир человеческих чувств - это красочный мир. Борясь за литературу истинно идейную, полнокровную, они высмеивали всех этих критиков, которые боялись намека на нормальные человеческие чувства ("Никакой любви нет. Позвольте! Откуда же берутся дети? Чепуха! Пожилого советского читателя нетрудно убедить в том, что детей приносят аисты"); этого редактора, уговаривающего писателя: любовь - "не стоит. Не скатывайтесь в бульварщину, в нездоровую эротику" ("Как создавался Робинзон"); этого председателя циркового худсовета (в фельетоне "Их бин с головы до ног"), которого привел в ужас репертуар немецкой говорящей собаки, знавшей слова "Их штербе", "Их либе" и "Я с головы до ног влюблена". "Вы только вдумайтесь! - хватается он за голову.- "Их штербе". "Их либе". Да ведь это же проблема любви и смерти. Искусство для искусства". И велит написать для собаки "наш, созвучный" (чему созвучный?), "куда-то зовущий" (куда зовущий?) репертуар - двенадцать страниц на машинке, которые собака должна прочесть на цирковой арене за маленьким столом, покрытым сукном, с графином и колокольчиком. "Но ведь это же хунд! - стонал немец-дрессировщик.- Собака. Она не может на машинке!" (Слова: "Но это же только хунд" имели большое распространение в свое время, их можно встретить в "Литературной газете" в 30-е годы, когда автор хочет сказать, что к произведению предъявляются нелепые, оторванные от реальности требования).

Высмеивая людей, в литературе случайных, предпочитающих декламировать о любви к отечеству или громко высказываться с трибуны о разных малознакомых предметах, чем корпеть в упорном труде над романом или рассказом, сатирики писали:

"Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим Советскую власть. Но любовь к Советской власти - это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить Советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной".

"Любовь должна быть обоюдной!" Эти слова стали своеобразным лозунгом. Для Ильфа и Петрова они сделались девизом.

Фельетоны Холодного философа имели огромный резонанс. Обращенные к своему времени, затронувшие множество наболевших литературных вопросов, которые казались вопросами преходящими (о детской литературе, о критике, о журналах, об изданиях "по блату", о загруженности писателей так называемой "общественной", а на самом деле заседательской работой и о многом другом), они не претендовали на долголетие.

Но прошло тридцать лет, а фельетоны эти продолжают жить. Продолжают жить не как память о каком-то историческом моменте, не как деталь биографии прославленного писателя, не как кусок истории литературы. Нет, они живут непосредственно, они вошли в золотой фонд нашей художественной литературы, вошли тем более естественно и прочно, что произошло это без усилий со стороны критиков и литературоведов.

Ильф и Петров умели заглянуть в глубину вещей, схватывая и отражая самое существенное и в отрицательных явлениях угадывая отрицательные тенденции. Явления были временными и многие из них отошли в прошлое. Но тенденции остались, и стоит нам ослабить внимание, как снова полезут наружу и халтурщик-гарпунщик, изображенный в фельетоне "Когда уходят капитаны", и маленький кустарный Савонарола, пугающийся поцелуйного звука в романе, и редактор с глазами, сияющими безмятежной мартовской пустотой, который ужасается, узнав, что в приключенческой книжке не произошло ни одного профсоюзного собрания.

Подобно романам Ильфа и Петрова, фельетоны Холодного философа обогатили живую речь афоризмами и крылатыми словами, вошедшими в пословицы. Так случилось со словечком "литературная обойма". Впервые оно прозвучало в фельетоне "На зеленой садовой скамейке" (1932). Там, как выражение неожиданное, оно разъяснялось подробно: "Ну, знаете, как револьверная обойма. Входит семь патронов - и больше ни одного не впихнете. Так и в критических обзорах. Есть несколько фамилий, всегда они стоят в скобках и всегда вместе. Ленинградская обойма - это Тихонов, Слонимский, Федин, Либединский. Московская - Леонов, Шагинян, Панферов, Фадеев... Вся остальная советская литература обозначается значком "и др."". Это выражение снова ожило перед Вторым всесоюзным съездом писателей (в конце 1954 г.), оно звучало на съезде, повторялось в самых разных выступлениях. Любопытно, что некоторые литераторы, подхватившие его, не знали даже, кому оно принадлежит.

В 1932 г., как уже было сказано выше, Ильф и Петров стали "правдинцами". С "Правдой" они были связаны и раньше. Еще в 1928 г. они, работая порознь, давали заметки в сатирический отдел "Правды", который назывался "Каленым пером". Эти заметки шли без подписи и существенного места в творчестве Ильфа и Петрова не заняли.

Около 1932 г. в "Правде" возник отдел литературы и искусства. Им заведовал писатель и журналист А. Эрлих, в свое время прошедший школу работы в "Гудке". Задумав собрать вокруг отдела коллектив писателей, очеркистов и фельетонистов, он в числе первых, наряду с Б. Левиным, В. Герасимовой, А. Малышкиным, К. Фединым, привлек Ильфа и Петрова. Вскоре имена Ильфа и Петрова, как и имя Михаила Кольцова, печатавшегося в "Правде" уже давно, стали неразрывно связываться с этой газетой.

Первые фельетоны Ильфа и Петрова, напечатанные в "Правде",- "Как создавался Робинзон", "Веселящаяся единица",- были написаны в плане острого, почти фантастического гротеска. Это не та шутливо-ироническая манера, лишь иногда концентрирующая фантазию и сатирическую злость в образах, подобных "резиновому Полыхаеву", какую мы хорошо знаем по "Двенадцати стульям" и "Золотому теленку", романам, сотканным из бесчисленного множества очень верных бытовых деталей, каждая из которых, может быть, несколько шаржирована, юмористически освещена, но нигде существенно не нарушает внешней достоверности картины. Фельетоны "Как создавался Робинзон", "Веселящаяся единица", да и большинство фельетонов 1932 г. ("Их бин с головы до ног", "Великий канцелярский шлях", "Отдайте ему курсив", "Саванарыло" и многие другие), написаны совсем иначе. И в то же время это не новая для Ильфа и Петрова манера. Это окончательно расцвел, достиг вершины их гротеск, талантливые пробы которого относятся к периоду "Чудака", к периоду "Светлой личности", сказок "Новой Шахерезады" и "Необыкновенных историй из жизни города Колоколамска".

Не только детали, но ситуации, положения, целые картины шаржированы здесь до невероятности. Теперь уже трудно найти конкретные прототипы каждого персонажа, каждого события, штриха, проходящих перед нами в фельетонах. Того, что изображено здесь, практически не было, не могло быть на самом деле. Ни один председатель циркового художественного совета не скажет: а ведь это я вручал собаке Брунгильде машинописный доклад для чтения со сцены, только сатирики преувеличили: там было не двенадцать, а семь страниц. Ни один редактор журнала по подумает: и откуда Ильф и Петров узнали, что я заставил Молдаванцева выкинуть Робинзона из романа о Робинзоне? Ни на одного из смотрителей городских парков не кивнут: это же Петр Иванович заседал тогда в фанерном павильоне, помните, в том самом, в "Веселящейся единице", он и изображен под именем товарища Горилло, и проект об агитгирьке весом в двадцать кило, которую надо навешивать на шею каждому человеко-гуляющему, дабы он не отвлекался от прогулочной работы, принадлежит именно ему. Не скажут, потому что не было ни собачьего доклада на машинке, ни истории с Робинзоном, ставшим жертвой канцелярской фантазии, ни проекта веселой массовой игры под названием "Утиль-Уленшпигель" с мусорными ящичками и изящными агит-гирьками. Людоедка Эллочка, вероятно, была на самом деле, и голый инженер на лестничной площадке мог быть, и вдохновенное вранье Остапа о междупланетном шахматном конгрессе, и "Антилопа", мчавшаяся впереди автопробега, и поездка жулика в литерном поезде на открытие Магистрали,- все это могло быть. Но того, что изображено в "Веселящейся единице", в "Великом канцелярском шляхе", в "Их бин с головы до ног", конечно, не было.

Образный строй "Веселящейся единицы" фантастичен, как фантастичен "органчик", как фантастичен градоначальник с фаршированной головой у Щедрина. И в то же время он реалистичен, потому что за этими фантастическими образами таится истина, таятся типичные явления реальной жизни, как и за "органчиком" Щедрина, и за фигурой его градоначальника, благоухающего аппетитными ароматами своей фаршированной головы. Это гротеск, дерзкий, яркий, художественный. И если ни один товарищ Горилло не признается, что в "Веселящейся единице" изображен именно он, то у тысячи Горилло засосет под ложечкой, потому что нечто подобное выделывали и они, изобретая проекты "прогулочной работы". И не только у товарища Горилло, но и у редакторов, всячески правивших "Робинзонов", и у цирковых работников (да только ли у цирковых?), норовивших дать собаке "по рукам" за недостаточную ее идейность.

Мысль - реальна и реалистична. Выдуманы ситуации. Но как страстно перекликаются они с жизнью, перекликаются не по внешним приметам, а своей сущностью.

Такой гротеск - сложное художественное средство. Его может позволить себе только тонкий, точный художник, знающий и понимающий жизнь так глубоко, что фантастика его картин не исказит правды, а заострит, подчеркнет ее.

Эти фельетоны Ильфа и Петрова принадлежат к числу их лучших созданий. "Веселящаяся единица" завоевала огромную популярность. С большим успехом использовал ее для выступлений с куклами на эстраде С. Образцов.

Находясь в расцвете своего творчества, Ильф и Петров задумывают свой третий роман - под названием "Подлец".

Мы очень мало знаем об этом произведении. Из воспоминаний Е. Петрова известно, что роман должен был рассказать о судьбе человека, который в капиталистическом мире был бы банкиром и который делает карьеру в советских условиях. "Мы мечтали об одном и том же,- пишет Е. Петров.- Написать очень большой роман, очень серьезный, очень умный, очень смешной и очень трогательный".

Замысел "Подлеца" относится, по-видимому, к середине 1932 г. 20 июня Ильф и Петров подписывают с художественным руководителем ленинградского Красного театра В. Е. Вольфом договор на пьесу-комедию под условным названием "Подлец", которую они обещают закончить весной 1933 г.

С осени 1932 г. начинает рекламировать роман "Подлец", обещая его вскоре опубликовать, журнал "Тридцать дней". На протяжении большей части 1933 г. журнал продолжает его анонсировать, но в печати роман так и не появляется. В декабре 1933 г. (т. е. спустя полтора года после возникновения замысла) авторы все еще надеются закончить "Подлеца". Об этом они рассказывают литератору Петру Ставрову, с которым познакомились в Париже. "Когда будет готов Ваш новый роман (о котором Вы нам говорили),- пишет Ставров Ильфу и Петрову некоторое время спустя,- я думаю, что немедленный его перевод на французский, чешский и английский обеспечен, если Вы захотите поручить это дело мне". "...О котором Вы нам говорили..." - это может быть отнесено только к декабрю 1933 г., потому что других встреч у Ильфа и Петрова с Ставровым не было.

Е. Петров, Б. Ефимов, И. Ильф, К. Ротов (сзади журналист Л. Лобов). Афины (у Парфенова). Октябрь, 1933

Может быть, Ильф и Петров возвращались к роману и позже - на протяжении 1934 г. Е. Петров о романе записал: "Идея была нам ясна, но сюжет почти не двигался". "Почти" - значит все-таки немного двигался, значит, были сделаны наброски, может быть, даже написаны какие-то главы: ведь вся первая часть "Золотого теленка" была написана прежде, чем окончательно сложился сюжет романа. К сожалению, не удалось найти записных книжек Ильфа периода "Подлеца". За 1934 г. не сохранилось ни одной записи.

По поводу содержания "Подлеца" пока можно строить только догадки. В самой теме и в заголовке романа мне слышится оттенок иронии. Для Ильфа и Петрова не характерно обличение при помощи бранного слова. Даже в правдинских фельетонах (а здесь обличение достигало наивысшей для их творчества прямоты) они находят словечки-клейма иронического звучания: "безмятежная тумба", "костяная нога"; сатирический тип из такого прямого и гневного фельетона, как "Равнодушие", назван "человеком из ведомости". И вдруг - "подлец"! И где - в названии романа. Представить себе черную фигуру негодяя? Или (вспомните, что и "великий комбинатор" - титул иронический) - иронию над человеком, который был бы в буржуазном мире банкиром, а у нас, пользуясь способностями стяжателя, комбинатора или дельца, может завоевать лишь незавидную славу подлеца? Сделать карьеру, которая выглядит смешной?

Мария Николаевна Ильф, вдова писателя, вспоминая замысел "Подлеца", может рассказать лишь о единственной, врезавшейся ей в память детали романа: человеку дали в театре пощечину. С этого эпизода, случившегося на самом деле, Ильф и Петров решили начать роман. Может быть, к этой пощечине в конечном счете и свелась "карьера" героя?

Евгений Петров, Борис Ефимов, Илья Ильф в Неаполе. Ноябрь, 1933 (подписи на фотографии Б. Ефимова)

Что подмешало Ильфу и Петрову закончить роман, занимавший их так долго,- две большие зарубежные поездки, последовавшие одна за другой, новые замыслы или какая-нибудь другая причина,- сейчас, когда тексты "Подлеца" еще не найдены, судить трудно. Однако ясно, что даже роман не смог оттеснить па второй план работу в газете, которая увлекала писателей в это время чрезвычайно.

Приход в "Правду" давал им большую трибуну и широкий круг читателей. Большинство правдинских фельетонов Ильфа и Петрова посвящено бытовым, казалось бы, будничным, "маленьким" темам: скуке в парке, московскому трамваю, дурно сшитому готовому платью, плохому обслуживанию на железной дороге. У этих "маленьких" тем в середине 30-х годов был большой политический накал. В несколько лет страна вековой отсталости, страна сельскохозяйственная, малограмотная, превратилась в сильнейшую индустриальную державу, с сетью учебных заведений. Начало быстро расти материальное благополучие в стране. Огромные средства все шире и шире расходовались на парки и дворцы культуры, на благоустройство городов и общественное питание. Важно было довести до народа все, что было уже завоевано, важно было, чтобы все возможности реализовались, чтобы средства, затраченные государством, дали максимум удовлетворения, чтобы они не консервировались и не разбазаривались по милости нерадивых работников или равнодушных чинуш.

Ильф и Петров остро чувствовали красоту того, за что они боролись. За "мелочами быта" они видели советского человека, его право на счастье, его право на радость. И одежда его должна быть красивой и светлой ("Надо помнить, что если жизнь солнечная, то и цвет одежды не должен быть дождливым".- "Директивный бантик"), и жилище его должно быть отремонтировано вовремя и хорошо ("На купоросном фронте"), и в учреждении к нему должны отнестись приветливо и внимательно ("Костяная нога", "Безмятежная тумба").

Свежо, по-своему ставили они вопросы коммунистической морали. Писали о святости семьи (фельетон "Мать"), требовали бережного отношения к старикам ("Старики"), с негодованием обличали антиобщественное явление - равнодушие. Они выступали в защиту социалистической законности ("В защиту прокурора", "Дело студента Сверановского"), боролись против мещанства в советском быту ("У самовара"), срывали маски с бюрократов и самодуров ("Безмятежная тумба", "Черное море волнуется").

Выступая по поводу частностей, Ильф и Петров не ограничивались частностями. Они поднимали большие проблемы, давали широкие сатирические обобщения. Такой, казалось бы, случайный факт, как то, что дирекция одного из московских театров предоставила иностранным дипломатам несколько мест, уже проданных советским зрителям, послужил Ильфу и Петрову поводом, чтобы поднять тему политическую и острую - о "лакейских душах", для которых слово "иностранец" значит больше, чем гордые слова "советский человек", и о достоинстве советского человека, которого никто не смеет унижать, так как унижение советского гражданина есть унижение достоинства всей страны и преступление против социалистического порядка ("Театральная история").

С непримиримой резкостью обрушивались они на "блат", это давнее и пока не изжитое антиобщественное явление. И строительный разбойник, с кистенем в руках отбивающий магнитогорский вагон с пиленым лесом, и веселый приобретатель с протянутой рукой, и идеологический карманник с чужой славой на озабоченном челе - все эти "ятебетымне", которые "думают, что по блату можно сделать все, что нет такого барьера, который нельзя было бы взять с помощью семейственности", представлялись сатириками как враги социалистического государства, которых "столь любимый ими "блат" приведет... в те же самые камеры, откуда вышло это воровское, циничное, антисоветское выражение" ("Человек с гусем").

Однако и в правдинском периоде биографии Ильфа и Петрова далеко не все шло гладко. Газета потребовала обновления художественных средств.

Еще в декабре 1932 г. в "Правде" появился рассказ Ильфа и Петрова "Клооп" ("Клооп" - так называлось охваченное кипучей бездеятельностью учреждение, никто из сотрудников которого не мог расшифровать его название). Это был гротескный рассказ, по жанру примыкавший к таким произведениям Ильфа и Петрова, как "Веселящаяся единица" и "Как создавался Робинзон". Cатирики встретились с обвинением в непонятности. Их убеждали, что произведения, подобные "Клоопу", у массового читателя не вызывают ничего, кроме недоумения. После "Клоопа" такие чисто гротескные произведения Ильфа и Петрова в "Правде" не появлялись.

Но вот в марте 1933 г. "Правда" помещает фельетон "Необыкновенные страдания директора завода", уже не гротескный, хотя и на грани гротеска, с замечательным юмористическим блеском написанный фельетон. В архиве Ильфа и Петрова сохранился любопытный документ - письмо следователя, разбиравшего материалы, по которым фельетон был написан.

В фельетоне рассказывалось, как донимали директора автозавода снабженцы, представители различных учреждений, норовя получить автомашину вне плана. Его соблазняли благами товарообмена, умоляли, упрашивали, за ним охотились. Самый ловкий из добытчиков готов был сыграть даже на лирических струнах директорской души к директору летели записочки от "нежной Женевьевы" ждущей его у почтамта с розой в зубах, а когда он являлся к почтамту, то попадал в объятия все того же добытчика, в перламутровых зубах которого была закушена красная роза.

В фельетоне нет фамилий директора и снабженца, а история с "Женевьевой" дана как веселая шутка, по видимому, в полной уверенности, что читатели как шутку ее и примут. Но... изучив факты и найдя, что многое в фельетоне соответствует истине, следователь отмечал с грустной дотошностью человека, наглухо лишенного чувства юмора: "Что же касается писем па имя директора т. Дьяконова, назначения встреч у почтамта и держания во рту роз, перламутровых зубов,- факты не подтвердились". Оказывается, в своем служебном рвении он попытался "проверить" гротескный, шутливый образ!

И когда после этого документа возвращаешься к строкам в фельетоне "Веселящаяся единица": "Могут не поверить тому, что здесь было рассказано, могут посчитать это безумным враньем, потребовать подкрепленья фактами, может быть, даже попросят предъявить живого товарища Горилло..." - понимаешь, что история со следователем, проверявшим фельетон "Необыкновенные страдания директора завода", была не единственной.

Полностью отказаться от гротеска Ильф и Петров не могли. В "Крокодиле" продолжают появляться такие великолепные, написанные в прежней сатирико-юмористической манере рассказы, как "Отрицательный тип", "Интриги", "Колумб причаливает к берегу". Но газете Ильф и Петров отдавали себя прежде всего, и, поверив, что ей нужны другие формы, они эти другие формы находят. Фельетон "Равнодушие", кстати говоря, опубликованный незадолго до "Клоопа", становится наиболее характерным и по форме и по содержанию произведением Ильфа и Петрова всего правдинского периода.

Основную часть этого фельетона занимает вставной рассказ о художнике, тщетно искавшем машину для рожавшей па улице жены. Он остановил больше пятидесяти машин - вскакивал на подножки, упрашивал, предлагал деньги, грозил, плакал - и никто не согласился ему помочь. Имена этих бездушных людей остались неизвестными, но Ильф и Петров дали ряд их сатирических портретных зарисовок, в несколько реплик каждая.

Вот человек с довольно обыкновенным и даже не злым лицом, спокойно разъясняющий художнику: "Не имею права. Как это я вдруг повезу частное лицо? Тратить казенный бензин на частное лицо!"

Веселая компания в такси: "молодые далдопы" с девушкой, "болтушкой-лепетушкой", и диалог:

"- Ну что вам стоит,- говорил он,- ведь вы не очень торопитесь! Ведь такой случай.

- То-есть как - что нам стоит? - возражали из машины.- Почему ж это мы не торопимся?

- Но ведь вам не на вокзал. Пожалуйста!

- Вам пожалуйста, другому пожалуйста, а мы два часа такси искали".

Или "счастливый отец", высаживающий на тротуар жену и двоих детей. Художник бросился к нему и заговорил трогательными, так называемыми жалкими словами.

" - Вы - отец,- говорил он,- вы меня поймете. У вас у самого маленькие дети. Вы счастливы, помогите мне.

В театре счастливый отец заплакал бы. Но здесь поблизости не было занавеса с белой чайкой, не было седых капельдинеров. И он ответил:

- Товарищ, мне некогда. Я опоздаю на службу".

По мере развития действия возмущение нарастает и, наконец, переходит в речь, полную пафоса обличения.

"...Как жалко, что номера машин остались неизвестными, что нельзя уже собрать всех этих безумно занятых людей, собрать в Колонном зале Дома Союзов, чтобы судить их всей страной, с прожекторами, микрофонами-усилителями, с громовой речью прокурора, судить как отчаянных врагов социалистического общества за великое преступление - равнодушие..."

Но это не заключение, это переход к дальнейшему развитию темы. История с художником отодвигается, она даже не закончена в тексте фельетона (ее финал дан в сноске), чем как бы подчеркивается, что не в художнике и его жене суть. Приводятся новые факты, новые иллюстрации равнодушия. Рассказывается об артели, выпускающей самооткрывающиеся замки. О книготорговой организации, забросившей в ялтинские магазины только медицинские книги. О висящих в московских трамваях плакатах, адресованных сельским жителям. Тема расширяется, приобретает общий характер. И лишь теперь авторы окончательно срывают маску с того враждебного нам лица, которое мы видели на протяжении фельетона в столь разных видах и проявлениях.

"Так открывается вдруг цепочка унылых людей, работающих только для видимости, комариная прослойка связанных с коллективом исключительно ведомостью на жалованье.

Человек из ведомости хитер. Если спросить его, почему он так равнодушен ко всему на свете, он сейчас же подведет под свое равнодушие каменную идеологическую базу. Он скажет преданным голосом:

- Это все мелочи - замочки, детки, всякая ерунда. Надо смотреть шире, глубже, дальше, принципиальнее. Я люблю класс, весь класс в целом, а не каждого его представителя в отдельности. Интересы отдельных единиц не поколеблют весов истории.

Вот маска человека из комариной прослойки. На деле он любит только самого себя (и ближайших родственников - не дальше второго колена)".

Правдинские фельетоны Ильфа и Петрова лишены характера повествовательности. С первых же строк вы чувствуете, как авторы борются за ваше внимание, как активно и неприкрыто увлекают они вас на свою сторону, доказывая свою правоту, важность пропагандируемых ими идей и нетерпимость того, что они обличают, используя для этого и жар публицистики, и саркастическую язвительность сатиры, и юмор вставных новелл и отступлений.

Ильф и Петров не боялись публицистики в художественном произведении, как не боялись они патетики в сатирическом романе, не боялись лирических, трогательных, иногда почти сентиментальных фраз. Они считали своим правом, и гражданским и художественным, взволнованно и прямо говорить о своей любви к родине, взволнованно и прямо говорить о своей ненависти ко всему, что мешает советским людям. Зато эти строки, так неожиданно звучавшие в ироническом тексте их романов, в саркастическом тексте фельетонов, словно данные в ином ключе, оказывались особенно впечатляющими.

"О, равнодушие! С ним всегда встречаешься неожиданно. Созидательный порыв, которым охвачена советская страна, заслоняет его. Равнодушие тонет в большой океанской волне социалистического творчества. Равнодушие - явление маленькое, но подлое!.." Эти слова в фельетоне "Равнодушие" воспринимались не как декламация. Они раздвигали рамки фельетона, заставляли вспомнить, что самая эта постановка вопроса была бы невозможной в других условиях, что только на гребне "океанской волны социалистического творчества" равнодушие, явление такое обычное в буржуазном мире, стало восприниматься как "великое преступление", оказывающееся в непримиримом противоречии со всем строем нашей жизни.

Ильф и Петров дали великолепные образцы сатирической типизации в газетном фельетоне.

Случается, фельетонисты описывают единичные отрицательные факты, как бы говоря: у нас все благополучно, только вот появился один жулик, один взяточник, один плагиатор; мол, очень плохо, что он еще есть, но завтра его уже не будет, так как он только один. Но если фельетонист так убежден, что факт единичен, стоит ли посвящать этому факту газетные столбцы? Единственного взяточника - под суд, единственного плагиатора - вон из писательской организации, с единственного отца, бросившего своих детей на произвол судьбы,- взыскать алименты в административном порядке. И кончить на этом. Но на этом не кончается, требуется газетный фельетон, значит факт не так уж единичен.

У отрицательных фактов, даже если они редки или не характерны для общества в целом, есть свои закономерности. Одни отрицательные явления отжили, другие еще живут. Иные из них нам неприятны, но существенного вреда не приносят, другие же нестерпимы. Сатирик должен уметь видеть эти закономерности, должен уметь выступить не только против Петра или Сидора, совершивших неблаговидный поступок, но против самой сущности отрицательного явления.

Ильф и Петров обличали не единичный факт в лучших своих фельетонах, хотя эти фельетоны всегда были построены на фактах, одном, двух, чаще нескольких. Они раскрывали явление, его природу, его истоки, а факт выступал лишь частным случаем, иллюстрацией, средством художественного воздействия на эмоции читателя.

Рядом с сатирическими портретами-зарисовками, как их продолжение, как их обобщение, Ильф и Петров создают в большинстве своих фельетонов почти условные сатирические типы, типы-категории, если можно так выразиться, своего рода сатирические маски, свободные от узко индивидуальных черт. Так обрисован и "человек из ведомости", и "безмятежная служебная тумба", и мешающая жить советским людям любящая бессмысленные правила "костяная нога", и мастер "блата", выведенный под именем "человека с гусем", и "лакейская душа", и др.

В соответствии с этим (произведения Ильфа и Петрова, как правило, цельны художественно, гармоничны по выбору и сочетанию художественных средств) обычно обобщаются и несколько шаржируются и образы, освещенные доброжелательно-юмористически, образы пострадавших, протестующих, образы обыкновенных советских людей, столкнувшихся с "безмятежной тумбой" или "костяной ногой".

Как ни конкретны факты, даже если они датированы, локальны, авторы любят на место реально существующего лица (поэтому в их сатирических фельетонах часто нет имен) подставить родившийся в их воображении, вымышленный, но чрезвычайно подходящий для ситуации типический юмористический образ. Так, например, в фельетоне "Театральная история" они рисуют живописную, полную комических деталей картину сборов в театр человека, которого затем в этом театре хамски оскорбила "лакейская душа". Но это, конечно, не значит, что они привели нас в дом того самого доцента, который в действительности стал жертвой "театральной истории". Да читатель и не пытается видеть здесь точный портрет. Перед нами обобщенный и поэтому несколько условный юмористический образ рядового посетителя театра, на его месте мог бы оказаться любой читатель. Так обрисован и влюбленный доктор, столкнувшийся с "костяной ногой" ("Костяная нога"), и директор автомобильного завода, изводимый предприимчивыми добытчиками ("Необыкновенные страдания директора завода"), и "двое очаровательных трудящихся", ставших жертвами швейного бюрократизма (в фельетоне "Директивный бантик"). Эти образы графичны, иногда силуэтны, но невнятными или стертыми их назвать нельзя. Мастерство сатирико-юмористической красочной детали придает им настоящую художественную рельефность, а несколько условная обобщенность заставляет шире звучать фельетонную тему.

Уже с фельетонов Холодного философа в творчестве Ильфа и Петрова начинает заметно спадать задорно веселый тон. Пытаясь позже оценить этот факт, Е. Петров записывал (в набросках к книге "Мой друг Ильф"): "Трудности работы в газете. Многие не понимали. Спрашивали - зачем вы это делаете? Напишите опять что-нибудь смешное. А ведь все, что было отпущено нам в жизни смешного, мы уже написали". И в другом месте: "Юмор - очень ценный металл, и наши прииски были уже опустошены".

Оценка резка, но не отличается точностью. Вчитываемся в произведения Ильфа и Петрова последнего пятилетия. Неужели иссяк их юмор, неужели исчезло драгоценное и тонкое их чутье жизненного комизма, их талант восстанавливать этот комизм и обострять? Как же тогда расценивать юмористические образы, проходящие в их фельетонах? Их язык, великолепный ильф-и-петровский язык, то и дело вспыхивающий искрами смеха? Или юмористические их рассказы последних лет, такие, как "Честное сердце болельщика", "Начало похода" и особенно "Чудесные гости", тоже появившийся в "Правде" (1934)?

Рассказ "Чудесные гости", посвященный трогательной встрече челюскинцев в Москве, повествует немножко нелепую и, собственно, совершенно незамысловатую историю о том, как дорогих "чудесных гостей" с утра до вечера возили с банкета на банкет восторженные москвичи, как два редактора двух размещенных в одном доме газет прилагали героические усилия, чтобы заполучить чудесных гостей именно к себе, и как смешались вместе два праздника в обеих редакциях, и как водили уставших, но терпеливых гостей с этажа на этаж, а на улице, у подъезда, в полярном блеске звезд "в полном молчании ожидала героев громадная толпа мальчиков". Пронизанный удивительной, нежной теплотой, совершенно свободный от приторной сладости, так коварно подстерегающей юмористов, едва они заговаривают на такие вот волнующие темы, не лишенный иронических, иногда колких деталей (в обрисовке ревнующих друг друга к челюскинцам редакторов) рассказ дышал той праздничной радостью, которая как нельзя более соответствовала праздничному настроению советских людей в дни торжества спасения челюскинцев.

Нет, в творчестве Ильфа и Петрова последнего пятилетия, исчез не юмор, в нем стал спадать только веселый, задорный тон, уступая место другим интонациям. Молодость уходила, а вместе с ней уходило стихийно радостное восприятие жизни. В стране утверждался, побеждал социализм, враждебные классы были уничтожены, но все очевиднее становилось, что капитализм оставил нам в наследство много зла, что праздновать окончательную победу над косностью, невежеством, над низкопоклонством пред златым тельцом рано, что впереди еще много черной, кропотливой работы для сатириков молодого социалистического государства. Жизнь ставила перед писателями новые задачи и решать их надо было новыми средствами.